Александр Прозоров - Креститель

Среди общего гомона ухо монаха наконец-то уловило тихий уголок. Ираклий повернул туда и обнаружил совершенно пустой, тенистый тупичок, где никто не орал и не веселился. С огромным облегчением он перекрестился на список Троеручницы, висящий над дверью в одну из изб, отдельно — на младенца, которого удерживала на руках богоматерь, но стучаться не стал, ища двор более зажиточный. Как понял монах — здесь, в этом закутке города, обитали только христиане. А потому он уверенно прошел мимо череды приземистых домиков и остановился перед воротами с образом Георгия, молящегося с отрубленной головой в руках. Перекрестившись, посланец кивнул слугам. Агафен тут же выскочил вперед и заколотил в двери, не жалея кулаков.

— Кто там дверь ломает, во имя Христа?! — послышался вскоре встревоженный возглас.

В калитку выглянул старик с большими складчатыми мешками под глазами и толстой щетиной.

— Не поминай всуе имени божьего! — сурово отчитал его Ираклий, и старик тут же упал на колени:

— Прости, отче! Тревожно нам в дни сии, испытания господнего ждем.

— Здесь я всего лишь путник, — подошел к нему монах и протянул руку для поцелуя. — Ищу ночлега, стола и крова на много дней. Не скажешь ли ты, сын мой, где сыскать постоялый двор, хозяином в котором был бы почтенный христианин, а не дикий язычник, дабы мог я спокойно блюсти посты и возносить положенные молитвы,

— К чему искать, отче? — чуть ли не испугался старик. — Мы с сыном с радостью разделим с тобой кров и стол, и свои молитвы.

— Мне не хочется чинить неудобства единоверцам своим.

— Что ты, что ты, отче! — отступил тот, освобождая проход. — То не в тягость, то в радость нам будет…

Ираклий, смилостивившись к просьбам хозяина, ступил во двор, прошел к двухэтажному дому и удивился недовольному мычанию из примыкающего к воротам хлева:

— Чего скотина недовольна?

— Не кормлена, отче. Пост ведь сегодня, среда. Опять же, молимся мы все. За спасение душ несчастных, что блуду и веселию бессмысленному предаются.

— Что молитесь за спасение душ не токмо своих, но и ближних, то хвалю, — кивнул монах. — А вот скотину с пустыми яслями оставлять грешно. Нет у нее души святой, оттого и пост блюсти она не должна.

— А и то верно, — радостно закивал старик. — Пошлю, немедля пошлю девку всем ячменя задать, да брюквы свиньям запарить. А то томится скотинка-то. Никакой радости в ней нет.

Ираклий вошел в дом, перекрестился на красный угол, потом поднялся по лестнице, с которой доносилось тихое бормотание. Ступив в молельную комнату, задрапированную синим полотном, монах перекрестился еще раз на скромный складень, стоящий перед лампадой, и продвинулся вперед между домочадцами. Их было около десятка. Больше половины — малые дети, но в первых рядах склонились пред ликом Господним двое мужей, а за ними, словно прячась от грозного взора, прятались женщины в черных платках.

Старик что-то забормотал, уводя одну из девиц, а Ираклии хорошо поставленным голосом привычно запел «Отче наш»:

— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеса и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…

Вместе с мирянами Ираклий отстоял полтора часа молебна, призывая Господа обратить в истинную веру заблудшие души, а потом за общим столом преломил с ними хлеб — хлеб оказался пшеничный, рассыпчатый, но к нему хозяйка принесла только холодную колодезную воду, а потому назвать их обед чревоугодием было нельзя.

Потом Дмитрий, как звали старшего сына старика, показал гостю его комнаты: две смежные светелки наверху — для самого монаха н слуг. Остаток дня они снова посвятили молитве, а после заката посланец базилевса сходил за вещами на корабль — заодно проверил, как держит грек свое обещание насчет охраны.

На палубе действительно прогуливался один из варягов — при виде монаха со слугами он схватился было за меч, но быстро узнал Ираклия. Елена и Агафен собрали сменную одежду господина, постель, пергамент, стило и чернила, вынесли сундук с тайными снадобьями; священник в это время стоял на краю причала и смотрел, как по реке плывут венки — тысячи и тысячи венков, в каждом из которых таились чьи-то желания и молитвы.

Язычники, что с них возьмешь?

Дождавшись окончания бесовского веселья, Ираклий отправился в великокняжеский детинец. Он возвышался в самом центре города: камень на пять человеческих ростов в высоту, и еще примерно столько же — бревенчатая надстройка. Как сказывали монаху еще в Византии, русские никогда не жили в каменных домах. Камень считался чем-то сродни земле, а потому и жизнь в подобной постройке для них равносильна погребению заживо. Поэтому в величественных палатах, сложенных искусными архитекторами, они встречали гостей, закатывали пиры, хранили оружие и припасы, но жили — жили только в деревянных пристройках, куда всегда уходили на ночь. Даже для скота в любой каменной крепости мастерились загончики из жердей или досок.

Попасть па прием к князю Владимиру особого труда не составило. Монах потребовал, чтобы стражник позвал полусотника, тому показал грамоту с печатями базилевса. Начальник караула ушел, вернулся с обрюзгшим тиуном, который долго обнюхивал свиток со всех сторон, но в конце концов соизволил пообещать что доложит обо всем правителю. Три дня Ираклий раз за разом слышал предложение немного подождать, а на четвертые сутки тиун с таким видом, словно делает послу империи одолжение, разрешил явиться завтра к полудню.

Впрочем, к этому времени слуги с помощью хозяев купеческого дома, где остановился монах, как раз успели выгрузить и распаковать драгоценный груз, а потому в детинец Ираклий направился в сопровождении двух телег, на которых стояли большие сундуки, и десяти юношей из христианской общины.

Великий князь Владимир принял гостя в гулком, как склеп, зале с накиданными на полу персидскими и самаркандскими коврами. Пробивавшийся сквозь слюдяные окошки свет причудливо разбивался на разноцветные пятна, что придавало развешанным на стенах щитам, клинкам и лукам забавные сине-зеленые оттенки. Кое-где, впрочем, на оружие падали красноватые блики, и такая подсветка казалась уже зловещей, кровавой. И неспроста — двери зала охраняли четверо воинов могучего телосложения, одетых в броню и удерживающих копья, вполне пригодные на роль мачты для рыбацкой шаланды средних размеров.

Однако чистый белый свет в зал тоже падал. И падал точно на единственное в зале кресло, в котором и восседал князь: остроносый, с курчавыми русыми волосами и небольшой клинообразной бородкой. Плечи его обнимала мантия из отборных соболей, которую накинули поверх парчовой ризы, расшитой золотом и украшенной самоцветами без счета.