Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

Разлепила один.

Раскрыла другой.

Мутно все. Плыветь… влево рыбы, вправо раки. Откудова раки взялися? И вовсе не понятно, где я.

— Я ж говорил, обморок это… от нервов, — на Еськин бодрый голос голова моя отозвалася гудением. Не голова — колокол храмовый.

Ничего, ежель гудит, значит, есть чем.

— Зосенька, красавица, открой глазыньки… — Еська был рядом, а где — не пойму, не то сверху, не то сбоку, не то со всех сторон разом. — А не то поцелую.

От этакое перспективы глазыньки мои полуслепые разом раскрылися.

Раки не исчезли.

Красные. Матерые. С усищами длиннющими расползались они по потолку. Теснили друг дружку клешнями, хвосты топорщили… эк ладно намалевано! Будто живые. Хотя ж живые раки колер иной имеют, темно-зеленый, болотный.

— Видишь, если достаточно живая, чтобы твое рукоблудие критиковать…

— Это у тебя, Еська, по жизни рукоблудие. А у меня увлечение живописью.

— Ага, раками…

— Почему нет? Зослава, голова кружится?

Надо мной склонился некто. Был он рыж и смутно знаком. Царевич? Кто — не различу.

— Кружится, — сказал он, наклоняясь к самому лицу. И веко пальчиком оттянул. — Конечно. Это вполне естественно… ее бы к целителям на пару деньков отправить.

Евстигней.

Точно.

Я голос узнала. А вот лица не разгляжу. Силюся-силюся, но никак. Не лицо — блин с конопушками.

— Я тебе, кстати, то же самое говорил, — отозвался Еська.

— На себя посмотри. Можно подумать, сильно отличаешься. Все мы тут… блины с конопушками.

Это выходит что? Они в голову мою залезли?

— Нет, Зославушка, — Еська по голове меня погладил, а может и не он, может, кто другой из царевичей. — Это ты у нас вслух думаешь. Презанимательные, к слову, мысли. Слушал бы и слушал.

— К целителям…

Евстигней отступил.

— А ты уверен, что эти целители ее до смерти не доисцелят? — Еська присел и руку на лоб положил. — Зося у нас девушка, конечно, крепкая, но вот… есть опасения.

— Тихо, — этот голос я узнала не сразу. Ерема был молчалив и неприветлив.

— Ты уверен?

Елисей?

Или Егор?

Стало быть, где бы я ни находилась ныне, но в месте сем собрались все царевичи… и раки. Лупоглазые. С очами синими, человеческими. Глядели они на меня столь печально, что разом вспомнились мне иные раки, коих пацанье Барсуковское со старого бочага таскало. Место было знатным, со стеною глиняною, сверху изрытою ласточками да стрижами, а снизу — от раковых нор зеркастое. И раки там водилися огроменные, с полведра каждый.

Варили их на берегу…

В животе заурчало.

— Ни в чем я не уверен, — Еремин голос отвлек и от раков, и от урчания, и от Еськиной ладони, коия уже не лоб щупала, а волосья мои перебирала, подергивала, будто проверяя, прочно ли на голове деражатся.

Я моргнула раз и другой.

Раки не сгинули.

Рыбы тоже, но те были рисованы дивно, синими и зелеными, с плавниками-перьями. Уж не ведаю, в каких краях такие водятся.

Я лежала на кровати. На широкой такой кровати, периною толстенною застланной, одеялом пуховым по самый нос укрытая. Лежала и прела.

Гудение в голове улеглося.

Зато во рту стало сухо. Язык — что доска неошкуренная, горло — печка из колотого кирпича сложенная. И голос в той печи родится трескучий, глухой.

— Где я…

— Говорил же, сма оживет, — Еська руку протянул и сесть помог.

— И все-таки… — Евстигней глядел хмуро, небось, за раков обиделся. А что я? Я врать не привыкшая…

— Евстя, помолчи, — Еська сел рядышком, плечом подпер. А я… я глазела во все глаза.

Нет, я ведала, что царевичи в Акадэмии обреталися. Оно и понятно, туточки всяк безопасней, нежели в столице. Да и сподручней.

Но вот бывать в гостях не доводилося.

И не только мне, мыслю, иначе б не сочиняли девки гишторий про комнаты огроменные, где на окнах узоры из самоцветных камней выложены, стены шелками азарскими укрыты, а полу из-под драгоценной рухляди не видать.

Не было камней.

Окна обыкновенные, и стекла в них не самоцветные, но простые, разве что с прозеленью, каковая от чар навешанных появляется. Стены побеленные. Уже, правда, не с раками, но с гадами всякими. Тут и ящерка-василиск, коия из петушиных яиц на свет родится, и саламандра-огневичка в искре пляшет, и гадюка… и так намалевана, что меня ажно замутило, как увидела.

Лучше бы шелка.

Самоцветы.

И рухлядь, поелику пол был ледянющий. Нет, ладно рухлядь, но неужто в казне захудалого ковра не отыскалося? И сундуков с добром, с посудою чеканною, вазами тонкими, с золотыми да серебряными монетами не видать.

Вдоль стен кровати стоять числом шесть, застланы простыми покрывальцами, у бабки моей такие тож есть, самотканные да крепкие, сто лет прослужат да еще на сто хватит. Помимо кроватей были и сундуки, правда не высокие, с крышками расписными да замками хитрыми, от ворья ставленными, но простые, дубовые. Ближний раскрыт, никак нарочно, чтоб самолично увидала я: нема в нем ни золота, ни каменьев, ни иного скарбу, окромя пары рубах да сапог поношенных, голенища которых из сундука выглядывали.

Валялись подле сундука портки.

И чья-то шапка свисала с колышка над кроватью.

Стол, примостившийся у окна, завален был книгами да свитками. Хватало их и на полу, который, судя по виду, если и мели, то давненько. Стыд-то какой! Куда только Хозяин глядит, ежель у царевичей под кроватями клоки пыли лежать…

— Все помолчите, — велел Елисей.

Он сидел посеред комнаты, на азарский манер перекрестивши ноги. Босой. В штанах, некогда листвяно-зеленых, ярких, а ныне застиранных и еще с заплатою на колене. Поверх заплаты примостилась дощечка вощеная, которую Елисей локтем придерживал.

Рубаха его пестрела многими пятнами.

На полу перед царевичем раскинулся лист пергамента, с одного боку придавленный канделяброю, коию, мнится, видела я в кабинете гиштории, а с другого — каменною бабой. Ее-то я точно прежде не видела и видеть ныне не желала.

Срам какой!

Баба была голою…

— Как я тут…

Еська ткнул локтем в бок и взглядом указал на Елисея. Мол, велено тебе молчать, Зослава, так и молчи. А то растрещалася сорокой. И что я? Только кивнула.

Елисей изогнулся, бабу подвинул — нет, вот что за охальник ее сваял? — и черканул по пергаменту восковою палочкой. Голову на бок склонил.

Поглядел.

Поскреб нос, оставивши на нем алое пятно.

И вновь склонился.

— Дай, — велел кому-то и руку протянул. А Ерема в эту руку коробочку сунул махонькую. Крышечку любезно откинул и еще щипчики протянул, которыми иные девки брови выдергивают.