Всё ещё человек (СИ) - Владислав Хохлов
Когда же кто-то подошел к двери, то закрыл собой единственные лучи света, что просачивались через зазоры. В тот момент Майклу показалось, что он ослеп. Теперь ничего не кричало ему о том, что он жив, и вокруг него будто исчезли все звуки. Вокруг осталась только царствующая тьма. В страхе он переполз к дальнему углу, где начал надеяться, что останется незамеченным. Это продолжалось долго. Слишком долго. Никто бы из людей не смог выдержать такой нескончаемой паузы, по крайней мере, именно с такими мыслями и мучился Майкл, пока его не ослепило яркое коридорное освещение.
Находясь в кромешной тьме, имея лишь маленькую каплю живительного света, любой человек не только способен ослабеть физически и ментально, но и отчасти начать деградировать. В рассудке начинает пробуждаться примитивное, древнее животное, которое знает только две истины: свет — плохо; тень — хорошо. Когда тяжёлая железная дверь открылась, то на Майкла хлынул тусклый, но непомерно сильный и тяжёлый свет. Заключённый скукожился и начал прятать голую кожу, на которой и ощущал невидимое давление. Этот свет, к которому в самом начале Майкл стремился, беспощадно выжигал глаза, принося мучительную боль, даже отражаясь от стен. Он ощущал, как свет давит на него сквозь одежду.
— Однако здо́рово тебя потрепало за два дня. — Старик говорил гордо, он явно был доволен тем, что его игрушка оказалась достаточно крепкой.
Мучитель подошел поближе к мужчине, нагнулся над ним и поднял за волосы. Минуту он пристально вглядывался в его лицо. Он оценил всё, что только мог; его взгляд прошелся по лицу и телу. Старик смотрел на него как на товар.
— Превосходно. Выглядишь крепким, поэтому жить будешь долго… Очень долго. — Священник положил на пол буханку хлеба. — Подкрепись, сынок, я ведь скоро вернусь.
Майкл ничего не ответил, он даже не пытался всматриваться в старика, так как тот стоял со стороны света, и, смотреть в то направление было попросту невозможно.
— Знаешь, а ты достаточно громкий. Я даже начал уставать от того, что ты тут сидел и кричал всякую чушь. — Сказал тюремщик, перед тем как начать уходить из комнаты. — Я даже начал бояться, что ты сломался раньше времени.
Старик вышел, оставив своего заключенного в той же беспощадной тьме, в которой ещё пару дней назад заточил.
Майклу тяжело было поверить в то, что он действительно находился в заточении так долго. Ему казалось, что между его заселением и этим посещением прошло не больше пяти часов. Однако, это помогло ему понять кое-что о текущей ситуации: его мучитель знает, что делает, и он медленно подготавливает Майкла к чему-то ужасному.
Каждое новое предположение только пугало. Ещё сильнее рос страх по отношению к происходящему ужасу. Будучи оставленным наедине с самим собой, ему ничего другого не оставалось, кроме как думать и гадать. Он не понимал, что хуже, — то, что над всем человечеством нависла угроза, избежать и устранить которую невозможно, или то, что, будучи на волоске от полного исчезновения, люди становятся менее человечными. Хоть священник был первым, кто продемонстрировал при Майкле такую колоссальную жестокость, что-то всё-таки внутри него говорило, что это может произойти с любым встречным. Даже человек сильный духом пал настолько низко, что уподобился тем, кого даже в прошлой жизни ни за что бы не приняли за человека. Рождались догадки, словно все долгие годы жизни в обществе обошли старика стороной, улетучились за считанные месяца страданий. То, что строилось десятилетиями, разрушилось за пару лет.
Урчащий желудок напомнил своему хозяину то, что он опустошен и требует еды. После нового часа раздумий, Майкл всё же решился поесть. Первоначально запах куска хлеба, что был любезно предоставлен тюремщиком, не понравился Майклу. Как только этот ломоть кинули на пол, то его запах постепенно стал наполнять всю комнату. Это был гнусный запах помоев, вторичной грязной воды и тухлятины. Были ощущения, будто эта «пища», — даже это слово в голове звучало отвратительно, — побывала где угодно. Она объехала весь белый свет, побывала в самой грязной канаве, и, только потом оказалось на запачканном полу темницы Майкла. Если бы ему удалось увидеть этот ломать при более благоприятном освящении, то его могло и вывернуть. Он надеялся, что отправленная ему еда хотя бы выглядит прилично. Всё же, перед тем как съесть этот «подарок», Майкл сопротивлялся так долго, как мог. Желудок его урчал всё сильнее и сильнее, особенно когда запах уже наполнил каждый сантиметр воздушного пространства. Боль опустошенного живота была сильнее гордости.
Вкус этого блюда на удивление оказался не так уж и плох. Хуже был только запах. К сожалению, из-за того, что руки мужчины были скованны наручниками за спиной, то у него никак не получалось зажать нос, что изрядно бы облегчило страдания. Из-за этого в голове самостоятельно зарождались образы того, что Майкл ест всё, что угодно, но только не ломоть хлеба. При помощи запаха, воображаемая еда была ещё хуже той, что была во рту. Никогда раньше человек не тратил так много сил и нервов на то, чтобы просто поесть, даже находясь на пути к голодной смерти.
Когда же приём пищи закончился, Майкл снова смог вернуться к тому, на чём остановился, — он начал рассуждать о том, что происходит вокруг. Он стал всё обдумывать и прислушиваться к мельчайшим шумам. Вокруг было глухо, впрочем, как и всегда. Даже собеседник по другую сторону стены молчал, будто ему отрезали язык. Однако и такая тишина была оглушительна. Или из-за еды, или из-за окружающей обстановки, но в ушах стал разносится странный шум. Это походило на назойливый писк комара, что кружит над добычей, выслеживая слепые зоны. Однако у звука не было источника, он возник одновременно из неоткуда, и
