Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между (ЛП) - Гжендович Ярослав

Сам я молчал, не чувствуя себя в обязанности развлекать его беседой.

Настоятель принял меня в кабинете, сидя за поцарапанным старым письменным столом, в теплом кругу лампы, с пустой, украшенной лишь громадным черным распятием стеной за спиной. Крест был большой, метра два в высоту, а на лице висящего на нем Спасителя имела то сверхэкспрессивное, ужасное выражение, которое ему всегда придавали в эпоху барокко. Ночной кошмар тут же вернулся ко мне бумерангом. Подобный крест должен был бы висеть над покрытым красным сукном столом главного инквизитора, Джованни да Капистрано. Того самого, который ненадолго посетил Краков, после чего выехал, оставляя после себя зловещую детскую считалку:

Энтлик, пентлик, красный столик

Пана Иоанна Капистрана

На кого попадет –

Тот голову дает.

И, чтобы вы знали, "энтлик" – это ремень.

Я сглотнул слюну, но не дал по себе это узнать.

Нехорошо я себя чувствую в подобных местах. Я видел гораздо больше, чем большинство духовных лиц, и ничто из того, что я встречал, не походило на то, о чем говорится на уроках Закона Божьего. Тем не менее, они считают, что они и так знают лучше.

Может и так.

Только что я это видел.

Разве что…

Настоятель поздоровался, попросил садиться, налил мне чаю в чашку.

Предлагая мне чай, пододвигая мне вазочки с печеньем и вареньем, он походил на обычного худого пожилого мужчину в сером свитере и фланелевой рубашке. Ряса висела на железном крюке на стене в компании черного костюма, растянутого на вешалке.

Он сплел худые, покрытые печеночными пятнами пальцы и улыбнулся.

- Давно вы знали брата Михала?

- Мы вместе учились в университете, - свободно ответил я. – Это было еще до того… до того, как он вступил в монастырь.

Я понятия не имел, сколько старик знает про Михала. Известно ли ему про его жену? С другой стороны, они не заключали церковного брака, так что формально все было в порядке.

Настоятель глядел на меня внимательно, с какой-то подозрительной, ходящей ему на губах усмешечкой. Я задумался над тем, а сколько настоятелю известно, в свою очередь, обо мне. Было ли предметом исповеди то, о чем мы разговаривали с Михалом? Возможно, он и придерживался тайны, но свое знал.

И я не был уверен, нравится ли мне это.

- Известно ли уже, что с ним случилось?

Настоятель покачал головой.

- Инфаркт. Обширный сердечный приступ. Такой молодой человек… Что же… Так хотел Бог…

Он не насмехался. С его точки зрения мы оба наверняка были молодыми.

Под бочечным сводом тишина была чуть ли не материальной. Я сделал глоток чаю, уверенный в том, что отхлебываю с грохотом, ложечка скрежетнула, словно совковая лопата.

- Завещание оставил?

- Он принадлежал к Обществу Иисуса. У нас нет слишком много материальных ценностей. Так что не очень-то и есть чего оставлять по завещанию. Немного одежды, бумаги, горсть мелочей… это никак не имущество.

- Но святой отец говорил, что он кое-что оставил для меня. Откуда вы знали?

- Не знал. Это не завещание. То была посылка, которую о собирался вам отослать. Ваши собственные вещи: книги, шахматная доска. По-видимому, взял на время, но не было как вернуть. И что же… Не успел…

Я не давал Михалу в последнее время каких-либо книг, и уж наверняка не шахматную доску. У него имелась своя, которую он очень любил. Впрочем, ко мне он заскакивал довольно часто. И ему бы и в голову не пришло что-либо посылать по почте. Но я не дал по себе этого познать.

Настоятель отпил глоток чаю. Из-за окна доносился плеск дождя и мерный хруст метлы, бьющей по камням. Мне страшно захотелось закурить.

- Отче… Как это случилось?

Тот беспомощно разложил руки.

- Ночью. Утром брат Гжегож обнаружил его мертвым в кровати. Господь призвал его к себе, только это мы можем себе сказать. Вы же знаете, как оно бывает. Медицина… наука… Тем временем, мы попросту ничего не знаем. Быть может, он только казался здоровым, а болезнь уже совершила опустошения, а может, просто такой была божья воля.

- Где он похоронен?

Он покачал головой, словно бы что-то хотел мне деликатно запретить.

- В нашей крипте. В подземельях костёла. Понимаете, брат Михал принадлежал Церкви. Теперь же он принадлежит Богу.

Он открыл ящик письменного стола и подвинул мне пакет. Параллелепипед, завернутый в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой. Я покрутил его в пальцах, где-то в средине деревянной коробки загрохотали фигуры.

Шахматы.

Мы часто беседовали над шахматами. То была одна из тех вещей, которые постоянно объединяли нас, несмотря на течение лет. Любовь к старинным настольным играм. Таким солидным, в деревянных коробках, со сложными, закрученными принципами. Шахматы, нарды, маджонг, домино, го. Мы попивали мою сливовицу или его коньяк, играли и разговаривали.

Возможно, так было потому, что оба были одинокими. Мне стиснуло горло, я почувствовал судорогу где-то за глазами. Дыра после кого-то столь близкого подобна огнестрельной ране. Вроде как и небольшая, но невыносимая. Последствия чьей-то смерти – это неполный, продырявленный мир, который оставил после себя покойник. Например, такие вещи, что уже не сыграем. Не будем мы уже спорить относительно теологии или, черт подери, кинофильмов. Никогда уже мне не удастся его убедить, равно как уже не будет оказий, чтобы он убедил меня. И никогда уже он не обратит меня…

Я отпил чаю. Настоятель внимательно глядел.

- Только молитва позволяет понять. В противном случае, остается небытие, отчаяние и одиночество. Верующие никогда не остаются в одиночестве. Так что вам следует молиться. Рационализм не даст вам ответа. Его царствие закончится, как только вы зададите вопрос о смысле смерти человека. Один лишь Бог знает ответ, и один лишь Он способен дать его вам.

Я примирительно усмехнулся, но на этот счет у меня было собственное мнение. И еще я знал, что нет смысла вступать в дискуссии с иезуитами. Ну а царствие, которое я видел собственными глазами, не имело ничего общего с рационализмом.

Впрочем, я и не собирался хвастаться перед настоятелем независимыми взглядами. Для мен самым главным было не расплакаться. Только не перед этим умирающим в барочных мучениях Спасителем, не под ястребиным взглядом старца, сидящего за громадным, словно катафалк, письменным столом. Не как раскаявшийся еретик.

Энтличек, пентличек…

К выходу меня проводил уже другой монах. Молодой, коротко остриженный, в рясе с отброшенным назад капюшоном, с честным деревенским лицом. Мы бродили по каменным коридорам, проходя мимо ряда деревянных дверей, от пола исходил резкий запах восковой пасты, словно в армии.

- Вы знали пана Михала? – я показал ему пакет. – Он был моим приятелем. Много лет.

Парень покачал головой и вздохнул.

- И кто бы мог подумать… Он же вовсе не был старым… И вот так неожиданно… да еще в часовне…

Я не настолько глуп, чтобы воскликнуть: "а вот настоятель сообщил мне, что он умер в своей кровати!".

- И как это произошло?

- Он лежал в часовне. Крестом.

Монах разложил руки, словно желая продемонстрировать, что такое крест.

- Так мы его и нашли.

- Он жаловался на здоровье? У него что-то болело?

- Михал? Нет. Он никогда не уставал. Работал допоздна. Вечно сидел по ночам. Утром в его келье обнаружили разбросанные бумаги, перевернутый стакан с чаем, а он лежал в часовне. Ну совершенно, как если бы сорвался, перекинул стул и побежал молиться, даже двери не закрыл. Странно… - Все это он произносил себе под нос каким-то конфиденциальным шепотом. К нам напротив вышел другой монах, несущий под мышкой стопку картонных папок. Мой проводник замолк на мгновение и подождал, пока тот не исчезнет за поворотом коридора, пока не затихнет эхо его шагов. – Ведь даже неизвестно, от чего он умер, - прошептал монах. – Его даже не обследовали. Никого не вызывали. Ни полицию, ни скорую помощь. Только нашего врача, чтобы выставить свидетельство о смерти.