Ольга Романовская - Песочные часы
— Оскорбила и сейчас попросит прощения. На коленях. И поцелует ноги. Ну, Зеленоглазка, я жду, а то добавлю парочку ударов. Она ещё молода, прошлой зимой себе взял, не стоит наказывать её слишком сурово.
Морщась от боли, раздиравшей спину и плечи, я под пристальным взглядом хозяина подошла к обиженной благородной сволочи, опустилась перед ним на колени, тут же измазавшись в грязи, и, пробормотав: «Мой норн, прошу простить неразумную тварь», поцеловала его сапоги.
Не знаю, как гостя, а хозяина извинения устроили, и он разрешил мне идти.
Проклятый норн, которого я облила вином, осклабился и пробормотал, так, чтобы слышала только я:
— То, что ты получила, подстилка, — только начало! Наёмники умеют бить так, что никто следов не заметит. Ещё молить будешь, чтобы тебя просто всем скопом отымели. Коннетабль, шлюшка, не всегда рядом будет.
Одарив его полным ненависти взглядом, я промолчала и заковыляла к крыльцу. Кажется, я нажила себе второго врага. После такого обещания в деревню страшно одной ходить. Да и не одной тоже. Он ведь прав, можно нанять наёмников и остаться чистым перед законом. Те только рады будут развлечься.
В холле столкнулась с Сарой, которая без лишних слов влепила мне пощечину и прошипела:
— На кухню, живо!
Кое-как отмывшись от крови и грязи, я сидела возле очага. Сердобольная хыра принесла чей-то балахон и согласилась постирать одежду. Отправить ее в комнату за чистой я не решалась: не хотелось, чтобы женщине влетело из-за меня. Она была лет на десять старше меня, тихая, задумчивая. На первый взгляд над ней никто не издевался: никаких порезов, ушибов, ссадин, только застарелый след от ожога.
Хыра хорошо готовила, поэтому ее взяли помощницей кухарки.
Шлепая босыми ногами по полу, подоткнув и без того короткий подол, она носила из колодца вёдра с водой, заполняя лохань с грязными вещами.
Кожа загорелая, на ногах и руках огрубевшая; волосы косо обстрижены и собраны в хвостик обрывком бечевки.
Мне хотелось расспросить её о жизни, но мешало присутствие кухарки, под чьим чутким руководством две другие хыры мыли посуду, до блеска драили котлы, кастрюли и сковородки.
Синяки напоминали о себе при малейшем движении, содранная кожа на предплечье, раздраженная водой, саднила так, что на глазах выступили слезы. Я не стала их сдерживать и расплакалась, кляня судьбу.
Я смотрела на языки пламени, пожиравшие поленья, и мечтала умереть. Это ведь несложно: пойти, задвинуть заглушку дымохода, засунуть голову в печь и просто ждать. В замке столько комнат, какая-нибудь да будет пустовать, получаса мне хватит, может, даже меньше. И всё кончится: унижение, стыд, боль…
На кухню вошла служанка, покосилась на меня — жалкое, наверное, зрелище — и свысока протянула:
— Вот дура-то! Ты совсем сбрендила, на кого руку подняла?! Что, до сих пор себя свободным человеком считаешь? Нет, вы только гляньте на нее: торха посмела вякнуть на норна! Никто не слышал, сильно она верещала, когда её по спине и мягкому месту полосовали? Я наверху была, не видела, — похожа, она искренне сожалела о том, что пропустила моё истязание.
Со служанками у меня сложились неоднозначные отношения: одни мне сочувствовали, другие игнорировали, третьи общались только по делу, а были такие, как Снель, которые меня презирали.
— Ну, так как, зеленоглазая, хорошо ты вокруг столба голым задом крутила?
Снель подошла ко мне и, дёрнув, задрала край балахона.
— Что, так в постели хозяину нравишься, что он и не высек тебя толком? — недовольно пробурчала она. — Раз сидишь, то и зад цел. Неужели ни разу не ударил? Покажи-ка!
Я воспротивилась её попытке приспустить нижнее белье, больно ударив по руке.
— Если я и вещь, Снель, то не твоя! — злость осушила глаза, отогнала мысли о самоубийстве. — Ещё раз прикоснешься — выцарапаю глаза.
— Ишь, какая смелая! — служанка, тем не менее, предпочла отойти.
Я догадывалась об одной из причин, по которой Снель ко мне придиралась: ей не нравилась моя близость с хозяином. Будто бы мне это доставляло удовольствие! Да я бы с радостью уступила место в его постели, только от меня это не зависело.
А ещё я была красивее, чем Снель, а последняя — девушка крайне завистливая. Не могло не вызывать в ней глухую злобу и то, что Сара прощала мне мелкие оплошности, а с неё требовала по полной.
Налив себе вишнёвой настойки, Снель продолжала разглагольствовать на тему: «Каждый человек должен знать своё место». Неизвестно, сколько это бы еще продолжалось, если бы на кухню не вошла экономка.
— Так, это еще что такое? — недовольно сдвинула брови Сара, покосившись на опорожненную на треть бутылку. — Выпиваешь среди бела дня, когда в комнатах работы немерено? Метёлку в зубы — и сметать пыль на третьем этаже!
— А ты, — она ткнула в меня пальцем, — переоденься и к хозяину в кабинет. Настоятельно советую поторопиться.
Кое-как преодолев пять лестничных пролетов, заползла в свою комнатку, затеплила свечу (без нее в этом «каменном мешке» ничего не видно) и нацепила на себя сменный наряд торхи. Мельком глянула на себя в кусочек зеркала, намертво закрепленный на стене, и пригладила растрепанные волосы.
На виске красовался пунцовый синяк, губа кровоточила, пряди спутались и торчали в разные стороны — та ещё красавица!
Путь на второй этаж занял у меня еще больше времени, чем подъем в башню на четвертый: мне не хотелось туда идти.
Сняв на лестничной площадке обувь, чтобы не испачкать не смытыми остатками навоза ковры, которые мне бы и пришлось оттирать, я на цыпочках прошла через две проходные комнаты — курительную и ломберную, свернула налево и углубилась в личные покои виконта. Вот дверь его спальни, кабинет рядом.
Постучавшись, приготовилась принять мученическую смерть. Не стоило даже надеяться, что хозяин позвал меня, чтобы дать какое-то поручение.
— Входи, — его раздраженный тон развеял самые призрачные чаяния.
Потупившись, покорно сложив руки на животе, я переступила порог и опустилась на колени: всё равно потребует это сделать. Глаза вперились в бардово-золотой ворс ковра, выхватив краешек растительного узора.
— Изображаешь покорность? — он подошел и вскинул мой подбородок, заставив посмотреть на себя. — Раскаянья я не вижу. Похоже, ты совсем не жалеешь о случившемся. Наказание было слишком мягким? Зеленоглазка, я задал вопрос!
Я вздрогнула и испуганно облизнула губы: во второй руке норна была плеть. Видимо, сейчас он изобьёт меня повторно, без свидетелей и с большей жестокостью.
— Советую отвечать, когда я спрашиваю, — норн больно запрокинул мне голову. — Ты хоть понимаешь, что натворила? Оскорбила моего гостя. В моём доме. В моём присутствии. Будучи моей торхой. Часть тени этого оскорбления ложится на меня как твоего хозяина. Знаешь, что я должен был с тобой сделать?
Свист рассекаемого плетью воздуха заставил закрыть глаза и сжаться сердце. Но удара не последовало.
— Ты не имеешь права в чём-то упрекать, обвинять, а, тем более, оскорблять норна. Любого норна. За публичное оскорбление аверда тоже полагается наказание, — хозяин отпустил меня и начал расхаживать по комнате, поигрывая плетью. — Ты должна молчать, что бы они ни говорили и ни делали. Законом тебе дозволяется сопротивляться только в двух случаях: если кто-то попытается овладеть тобой силой или покалечить. Но и здесь ты должна позвать на помощь кого-то из моих людей. Тебе повезло, что ты не причинила Анафу никакого вреда, а то бы познакомилась с квитом. Кричала бы так, что в соседней деревне было слышно. И не факт, что после этого осталась бы торхой.
— Между прочим, — он остановился напротив меня, — за оскорбление норна торхе положено от десяти до сорока ударов плетью, а ты отделалась семью. К тому же их смягчала одежда, хотя пороть тебя следовало обнажённой. Цени мою доброту.
Я покорно поцеловала подставленную руку.
Сорок ударов плетью я бы не вынесла…
— Надеюсь, подобное не повторится.
— Да, хозяин, — прошептала я.
— Свободна!
Не веря, что так легко отделалась, я встала и, поклонившись, выскользнула за дверь.
Через неделю после наказания должен был состояться праздник в честь начала уборки урожая. Я планировала пойти туда вместе со слугами, хотела попросить разрешения у хозяина, но теперь, похоже, на моих вылазках из замка можно было поставить крест. А я-то так хотела побывать в городе, вернее, скажем иначе — мне периодически жизненно необходимо было бывать в городе. Да и на праздник хотелось: все там будут, а я останусь сидеть в своей башне, призраком бродить по замку. Даже норн к себе не позовёт: через два дня он куда-то уезжает, мельком обмолвился.
А вдруг возьмет с собой? Он ведь говорил, что торха должна повсюду следовать за хозяином.
