Джудит Тарр - Аламут

Она удивлялась себе. Она хотела его. Его человечности; его силы и его смертной хрупкости. Он был ее; он принадлежал ей. Только Бог мог забрать его у нее.

Это было возмутительное распутство: испытывать вожделение к собственному мужу. Церковники были бы потрясены.

Она засмеялась, чем потрясла Ранульфа. Он никогда не видел ее такой. Она пыталась объяснить:

— Я дома, разве ты не понимаешь? Я вернулась домой.

Он мог называть это истерикой, если хотел. Он хмурился не от гнева, она сознавала это. Он пытался понять. Насколько она понимала его когда-либо?

Она сбросила собственную одежду, шокировав его еще больше, и привела его в постель. В его глазах появился блеск. Ему нравилось то, что он видел. Добрая надежная охапка женщины, не раз называл он ее. И теперь он снова был уверен в этом. Она крепко поцеловала его, к его изумлению и неожиданному удовольствию. Она почувствовала это всей кожей, словно дыхание или прикосновение руки.

Он слегка причинял ей боль, своим весом, своим жаром. У него не было магии, чтобы узнать, когда она была готова или где; или как доставить ей наслаждение. Она пыталась показать ему. Вышло это неуклюже. Они начинали все заново, словно были незнакомцами. Ему требовалось не только показывать. Ему надо было говорить: толчком, словом, направляющей рукой. Это заставило ее подумать об обучении лошади.

На этот раз она спрятала смех, зарывшись лицом в его плечо. Он был слишком поглощен, чтобы заметить. Мужчинам, кажется, для этого нужно больше, чем они сами. Быть может, потому, что это все, что они дают. Женщины же сталкиваются с последствиями.

Он бодрствовал достаточно долго, чтобы спросить ее, счастлива ли она. Она дала ему тот ответ, который он хотел услышать. Ответ шлюхи; хотя это могло быть и правдой. Он заснул, улыбаясь.

Она плакала, сперва едва сознавая это, потом осознав до боли. Большей частью это было облегчение. Теперь она была в безопасности. У нее был Аймери. У нее был муж.

Чего она лишилась…

Она должна была ненавидеть себя. Это было частью того, почему она плакала: она не могла ненавидеть себя. Она совершила смертный грех и ни на миг не раскаивалась в этом. Мужчина без стыда может уходить от женщины к женщине. Она ушла к мужчине. Она не могла вернуться к нему. И не могла пожалеть о нем. Он нашел ее разбитой и сделал ее целой. То, что у нее осталось несколько шрамов, которые будут ныть, когда задует холодный ветер, было всего лишь смертной реальностью.

Айдан должен понять. Он живет своей собственной ложью, ради своей сохранности. Ранульф никогда не лгал; он в этом не нуждался. Она никогда не сможет сказать ему правду. Он сочтет это все скверным. Он возненавидит ее.

А этого, она точно знала, она не сможет перенести.

Она молилась. Быть может, она не должна была этого делать; быть может, она навлекала на себя еще более черное проклятье. Но все же она плотно закрыла глаза и вся превратилась в молитву. За дитя, которое родится; за Аймери; за Ранульфа; за Айдана. И за нее саму. Сохранить их всех; защитить их друг от друга.

Часть VII. Иерусалим

38

Айдан стоял на Горе Олив, на том месте, где сто лет назад стоял Танкред со своей армией воителей, святых и возмутительных грешников, под знаменем первого Крестового Похода. Танкред заплакал, увидев Иерусалим; зная, что город находится под пятой неверных. Танкред завоевал его вместе со своими братьями-принцами: Раймоном, Робером, Богемоном и Годфри Лоррайнским. Имена звенели в безмолвии сознания Айдана, словно песня стали, бьющейся о сталь.

Он медленно огляделся. На вершине, где он стоял, находилась разрушенная церковь, святыня, где Христос оставил след своей стопы. На востоке, за гранью затянутых голубой дымкой холмов, блестело Содомское озеро, и тянулись Моавские горы, словно хребет дракона, прилегшего над серебристой лентой Иордана. На западе была глубокая долина Кедрона и стены Иерусалима.

Мамлюки, наконец-то, были немы и недвижны. Один или двое, казалось, вот-вот заплачут.

Айдан не знал, что он чувствует. Радость, да; трепет при виде огромного и святого города; желание войти в город и принести клятву верности его королю. Но и печаль тоже, и что-то очень похожее на сожаление. У него не было возлюбленной, которая разделила бы с ним этот миг. Джоанна уехала. Марджана не появилась, чтобы предъявить права на него, хотя в длинной дороге он снова и снова ловил себя на том, что скачет, повернув голову, вглядываясь в каждую тень, вслушиваясь в каждый звук, зовя ее по имени. Она не отвечала. Воздух, как и его сердце, был пуст.

Его мерин ударил копытом и согнал муху. Айдан подобрал поводья. Он не подал милостыни паломникам, слоняющимся вокруг Горы; теперь они не давали ему покоя: бормотание голосов, бормотание молитв, блеск глаз в сторону дерзких сарацинов, пришедших в самое святое из христианских мест. Он перекрестился с явственной истовостью и сел в седло. Потрясенные взгляды чудесным образом улучшили его настроение. Он пришпорил мерина и впереди своего отряда поскакал прочь с холма.

Иерусалим широко расстилался перед ними. Айдан обнаружил, что поет, как пел он в первое утро по дороге в Аква Белла; но без той ветреной легкости, которая должна была предупредить его о несчастье. Его победа была одержана, какова бы ни была цена. Он вернулся домой.

Родственники и караван пошли своим путем еще до того, как Айдан свернул, чтобы поклониться Горе Олив, и пообещали доставить его багаж в дом леди Маргарет. Мамлюки не позволили отослать их прочь ни тогда, ни сейчас. Они столпились вокруг Айдана, сталкиваясь друг с другом в узких улочках, принюхиваясь, словно псы у чужой помойки, Айдан был рад, что ему приходится все время держать их в руках. Это не давало городу ошеломить его.

У перекрестка дорог, откуда им предстояло свернуть к Башне Давида, они остановились. Проезжал какой-то барон, со свитой, достойной короля, и с шумом, достойным императора. Сорвиголовы Айдана подчеркнуто не обращали на это внимания, ради чести их принца; телохранитель барона не намеревался спускать это. Айдан выволок Тимура за загривок и оттащил за пояс назад Конрада, пока они не успели начать войну. Тимур фыркал от ярости:

— Ты слышал, как он сказал? Ты слышал? Грязный сарацин, вот как он тебя назвал. Тебя, мой господин!

— Так он и сказал, — подтвердил Айдан. — Причем на ужасном арабском.

— И ты позволишь это? — воскликнул Ильхан.

Айдан усмехнулся.

— Почему нет? Он думал, что говорит правду.

Они уже успели привыкнуть к его вспыльчивости. Кипчаки умолкли. Конрад прекратил изрыгать проклятия и уставился на него, моргая. Остальные решили посмотреть процессию, раз уж их господин, кажется, ничего иного не собирался предпринимать. Процессия не была столь уж длинной, как могло показаться, но улица была запружена народом, и толпа все прибывала по мере того, как боковые улочки добавляли свои потоки людей. Даже когда поток снова пришел в движение, он полз, как улитка, со множеством остановок и столкновений.