Ольга Денисова - Вечный колокол

— Все равно переговоры от имени Новгорода ведет Свиблов! Он отозвал всех послов, которых посылал в Европу Смеян Тушич!

— Это по вопросам торговли. А ты — воевода Новгорода, имеешь право вести переговоры от своего имени по делам войны. Поручи Воецкому-Караваеву дела посольств, вот увидишь, Свиблов ничего не сможет с этим сделать. А если и попробует…

— Я не боюсь Свиблова, — презрительно оборвал его Волот, — я ищу способа ему противостоять так, чтобы это не повредило Новгороду и Руси!

— Вот и прекрасно, — усмехнулся Вернигора, — бери в помощники Воецкого-Караваева! А что до Иессея… Я просто поставил тебя в известность. Я не прошу тебя мне помогать, это мое дело, и я с ним справлюсь.

Нечто странное мелькнуло в глазах главного дознавателя, и Волоту показалось, будто тот чего-то не договаривает, что-то очень важное, касающееся Волота напрямую, угрожающее ему… Потому что нечто, мелькнувшее у Вернигоры в глазах, слишком сильно напоминало жалость. И мысли о смерти, преследовавшие князя по дороге на Псков, вспыхнули в голове с новой силой, и вспомнился переродившийся Белояр на вечевой площади…

В Пскове, в самой гуще боя, такие мысли Волота не посещали. Наоборот, упоение схваткой толкало его к смерти, не вызывая ни малейшего страха: умереть на поле брани — великое счастье для любого мужчины, это князь испытал на себе. Когда ты охвачен священным пламенем, когда ничего в мире не существует кроме тебя и твоих врагов, когда грудь переполняет упоение, когда время летит стремительной ласточкой от рассвета к закату… Кто в такие минуты боится смерти?

И совсем другое — ждать ее в своей постели… Если каждый шорох кажется недобрым предзнаменованием, и переродившиеся призраки, уже не желающие тебе добра, толпятся над твоим изголовьем и нашептывают темные пророчества, и зовут, зовут за собой…

К ужину в Городище приехал доктор Велезар, и Волот не ожидал от себя столь бурной радости — как он, оказывается, соскучился! Как ему все это время не хватало доброго друга, внимательного слушателя и советчика! Казалось, и за всю ночь он не успеет рассказать доктору все, что с ним произошло за этот месяц! И о том, как к нему перед наступлением на Изборск явился громовержец, и как он дрался с немцами перед стенами Пскова, и как говорил со Свибловым нынешним утром, и как Вернигора рассказывал ему про какого-то Иессея и смотрел при этом так, словно Волот — несчастная жертва, заслуживающая снисхождения и жалости.

Доктор обладал удивительным свойством упорядочивать мысли Волота, расставлять их по своим местам, нисколько при этом не навязывая собственных. Конечно, главным стал разговор об угрозах бояр — доктор согласился со Свибловым в одном: надо искать сторонников, и имел в виду не только военные союзы, а в первую очередь тех, кто поможет противостоять Свиблову в Совете господ. О молодом Воецком-Караваеве доктор отзывался хорошо, и Волот решил на следующее же утро послать за ним нарочного.

О явлении громовержца Велезар расспрашивал с интересом, глаза его горели — сам он никогда не чувствовал присутствия богов, и ему было непонятно, что человек ощущает, если с ним говорят боги. Незаметно разговор перешел на мучивший Волота вопрос о единовластии: он ни с кем не мог обсуждать своих взглядов на этот счет, например, для Вернигоры это прозвучало бы святотатством — он чтил законы Новгорода, как волхвы на капищах чтят изваяния богов.

— Знаешь, мне кажется, для каждого народа вопрос о единовластии следует рассматривать особо, — сказал доктор, — например, для древних Афин самодержавие так же невозможно, как народовластие для крымского ханства.

— А почему?

— А разве ты не видишь разницы между древними Афинами и Крымом? — улыбнулся Велезар.

— Конечно, вижу! Я никак не могу правильно выразить то, что я чувствую.

— Я думаю, дело не только в образованности и в вероисповедании этих народов, хотя уровень знаний, которым наделен dеmos[16], конечно, играет важную роль. Тут речь идет о внутренней потребности людей к свободе и готовности принимать разумные решения о жизни государства. Я бы назвал это даже не потребностью, а некоторой субстанцией, испускаемой отдельными людьми, которая заставляет их гореть, искать правды, стремиться к улучшению существующего мира. Вот, например, Вернигора источает эту субстанцию так, что она едва ли не светится в темноте! А крикуны на вече, нанятые боярами, если и имеют нечто подобное, то корысть и мысли о собственном благе напрочь затмевают их стремления к улучшению мира.

— А почему ты говоришь, что эта субстанция изливается из них, может быть, напротив, они накапливают ее в себе?

— Потому что субстанция эта имеет свойство, по моему разумению, накапливаться вовне их, а не внутри. Если бы она накапливалась внутри, она бы разорвала их, как горящий порох разрывает хлипкий деревянный бочонок, в котором хранится. И чем больше такой субстанции накапливается вовне, тем сильней притязания dеmos на управление миром. Потому что она не только источается отдельными людьми, но и впитывается окружающими. Впрочем, каждый человек имеет свойство рождать в себе эту субстанцию, в той или иной степени.

— То есть, пока эта субстанция существует, единовластие невозможно? — Волот обиженно поднял брови — он вообще-то единовластие представлял себе по-другому. Он думал о подавлении бояр для блага народа, а не наоборот.

— Я этого не говорил. И пример тому — вся Европа. Да и среди татар не так уж и мало людей, источающих эту субстанцию. Другое дело, что в Европе ее значительно меньше, чем у нас. Правители там давно научились подавлять и направлять эту субстанцию в нужное им русло, далекое от управления обществом. Я не стану говорить о том, хорошо это или плохо.

— И как они это делают?

— Их вера, мой друг — самый совершенный инструмент управления народами, который только могло выдумать человечество. Народ их жрецы называют паствой, сиречь «стадо», и, наверное, это самое точное определение положения dеmos в европейских государствах.

— Но почему же люди мирятся с положением стада? — спросил Волот, и вспомнил, что именно этим словом Тальгерт иногда называл вече.

— Они не только мирятся, они рады этому положению, мой друг! Именно поэтому я и называю их веру совершенным инструментом, но не берусь судить о нравственности такого положения. Простой человек, осознавая себя неотъемлемой частицей стада, освобожден от ответственности перед их богом за то, что происходит вне его самого — за это ответственность несут пастухи. Стадо идет туда, куда его ведут. Человек испрашивает жреца о том, как ему жить и что ему делать по самым ничтожным вопросам, и если живет так, как предписано жрецом, после смерти его ожидает вознаграждение.