Джо Аберкромби - Лучше подавать холодным

А Трясучка всегда был таким. В детстве брат обзывал его хрюшей, за мягкотелость. Он рыдал на могилах брата с отцом. Рыдал когда его друга, Доббана, проткнули копьём и тот два дня возвращался в грязь. Ночью после сражения у Дунбрека, когда вместе с Тридубой похоронили половину его команды. И даже после боёв в Высокогорьях, он отошёл, нашёл укромное местечко и напрудонил целую лужу солёной влаги. Хотя вместо оплакиванья чьих-то жизней, скорее должно было бы наступить облегчение от окончания битвы.

Он понимал, что плакал во все те разы, и знал почему, но не смог бы вспомнить и ценою жизни, каково себя при этом чувствовать. Он гадал, остался ли в мире хоть кто-нибудь, по ком он сейчас может пустить слезу, и не был уверен, хочет ли знать ответ.

Он пригубил кислой воды из фляжки, и смотрел как двое осприйских бойцов обирают трупы. Один перевернул покойника, из рассечённого бока выскользнули кровавые внутренности, стянул сапог, увидел дыру в подошве и отшвырнул его прочь. Он смотрел и на другую пару, с засученными рукавами рубах, у одного на плече лопата — они спорили над тем, откуда проще начать копать. Он смотрел на мух, вьющихся в мареве воздуха, уже облеплявших открытые рты, открытые глаза, открытые раны. Он глядел на рваные дыры и сломанные кости, отрубленные конечности и вспоротые утробы, на кровь, её липкие полосы, засыхающие пятна и капли, чёрно-красные лужи на щебёнке двора и не чувстовал радости от успешно выполненного задания, равно как и ни отвращения, ни вины, ни скорби. Один лишь жалящий зуд царапин, неприятное недомогание в сердце, усталость избитых членов и мелочное покалывание голода, ведь он так и не позавтракал.

Изнутри дома, оттуда, где возились с ранеными, доносились вопли. Вопли, вопли, хрипы и клёкот. Но вместе с ними с карниза конюшни доносилось и радостное щебетание птички, и Трясучка обнаружил, что без особых усилий мог сосредоточится на одном, позабыв про другое. Он улыбнулся и кивками вторил птичке, прислонился к дверной раме и вытянул ноги. Похоже приходит время и человек привыкает ко всему. И будь он проклят, если собирается каким-то крикам дать согнать себя с тёплого местечка на крыльце.

Он услышал бой копыт, огляделся. Монза неторопливой рысью спускалась по склону — чёрная фигурка на ярко-голубом небе. Он смотрел как она заводит взмыленную лошадь на подворье, мрачно взирая на трупы. Одежда сочилась сыростью, будто её макнули в ручей. Волосы с одного боку вымазались в крови, проводя полосы по бледной щеке.

— Здравия желаю, вождь. Рад тебя видеть. — Предполагалось, что и правда рад, но прозвучало это в некотором роде ложью. Он едва ли чувствовал хоть что-то. — Верный мёртв, да?

— Мёртв. — Она колодой съехала вниз. — Хлопотно было его сюда притащить?

— Да не особо. Он захотел привести побольше народу, чем мы рассчитывали, а у меня не хватило духу им отказать. Знаешь каково это, когда люди услышат, что где-то гужбанят. Так бойко рвались, бедолаги. Хлопотно было его убивать?

Она покачала головой. — Он утонул.

— О, да ну? Думал ты его заколешь. — Он поднял её меч и протянул ей.

— Я его чуть-чуть кольнула. — Она на секунду взглянула на меч, потом приняла его и вложила ножны. — И оставила утопать.

Трясучка пожал плечами. — На твоё усмотрение. Думаю, утопленник из него получится.

— Утопленник из него уже получился.

— Значит, пять из семи.

— Пять из семи. — Тем не менее она не выглядела особо торжествующей. Собственно не более того мужика, льющего слёзы над погибшим товарищем. Большого счастья оно не принесло даже победившей стороне. Вот она, месть.

— Кто это там кричит?

— Кое-кто. Никто. — Трясучка пожал плечами. — Лучше послушай птичку.

— Чего?

— Муркатто! — В распахнутых дверях сарая сложив руки стояла Витари. — Тебе требуется на это взглянуть.

Внутри прохладно и тускло, сквозь неровную дыру в углу и узкие окошки проникал свет, отбрасывая на темнеющую солому яркие полосы. Одна упала на останки Дэй. Её волосы сплелись на лице, тело чудовищно искривилось. Крови нет. Вообще никаких следов насилия.

— Яд, — прошептала Монза.

Витари кивнула. — О, вот так ирония.

Адская мешанина медных стержней, стеклянных трубок, страннообразных бутылочек располагалась на столе неподалёку от тела, пара фонарей подсвечивала всё это жёлто-синим мерцанием, внутри выкипало вещество, сочась и капая. На вид отравительское оборудование понравилось Трясучке ещё меньше отравительского трупа. С телами он водил давнее и доброе знакомство, наука же — сплошь одна неизвестность.

— Ебал я вашу науку, — пробурчал он, — ещё хуже магии.

— Где Морвеер? — Спросила Монза.

— Ни следа. — На мгновение они втроём мрачно уставились друг на друга.

— Даже среди убитых?

Трясучка медленно покачал головой. — Жаль конечно, но мне он не попадался.

Монза встревоженно шагнула назад. — Лучше ничего не трогайте.

— Ты серьёзно? — прорычала Витари. — Что произошло?

— Судя по всему учитель и ученица разошлись во мнениях.

— Существенно разошлись, — буркнул Трясучка.

Витари медленно покачала шипастой головой. — Хорош уже. Я не при делах.

— Ты — что? — спросила Монза.

— Я — всё. В нашем деле надо знать, когда уходить. Началась война, а я в такое стараюсь не встревать. Слишком большая прибыль, унести трудно. — Она кивнула на двор, где на солнышке солдаты скирдовали трупы. — Виссерин для меня — уже шажок за грань, а это шаг ещё дальше. Вот в чём причина, а ещё в том, что мало радости быть не на той стороне по отношению к Морвееру. Я бы предпочла жить не оглядываясь ежедневно через плечо.

— Всё равно тебе оглядываться через плечо из-за Орсо, — произнесла Монза.

— Я знала, когда согласилась на задание. Нуждалась в деньгах. — Витари протянула открытую ладонь. — Кстати говоря…

Монза хмуро посмотрела на её руку, затем ей в лицо. — Ты уходишь с полпути. Полпути — половина нашего уговора.

— Справедливо, согласна. Гонорар целиком плюс смерть — неподходящая оплата. Остановлюсь на половине, плюс жизнь.

— Лучше бы ты осталась со мной. Ты мне ещё пригодишься. И покуда Орсо жив, безопасности тебе не видать…

— Тогда уж постарайся прикончить гада, ладно? Только без меня.

— Тебе решать. — Монза полезла в недра куртки и достала оттуда плоский кожаный кисет, слегка залитый водой. Она дважды развернула его и вынула из него бумагу, намокшую в одном уголке, испещрённую вычурными письменами. — Больше половины нашего уговора. На самом деле пять тысяч двести двенадцать серебренников. Трясучка нахмурился. Он по прежнему не понимал, как можно такую массу серебра превратить в клочок бумаги.