Клайв Баркер - Имаджика

– Что ты там слышишь? – спросил ее Миляга.

– Она уже больше не в моих снах, мистер Захария, – сказала она, тщательно произнося его имя, словно думая, что если она правильно назовет окружающие ее силы, ей удастся приобрести над ними хоть какой-то контроль.

– Где же она? – спросил Миляга.

– Она снаружи. Я слышу ее. Прислушайтесь сами.

Он прислонился ухом к стене. Из камня действительно доносилось какое-то бормотание, хотя, по его предположению это был скорее электрогенератор сумасшедшего дома или его система отопления, а не Колыбельная Леди.

– Вы слышите?

– Да, я слышу.

– Она хочет войти, – сказала Хуззах. – Она хотела войти через мои сны, но ей это не удалось, и теперь она хочет войти через стену.

– Может быть... тогда нам лучше отойти, – сказал Миляга, притрагиваясь к плечу девочки. Она была холодна, как лед. – Пошли, позволь мне уложить тебя в постель. Ты замерзла.

– Я была в Море, – сказала она, позволяя Миляге обнять себя и поставить на ноги.

Он оглянулся на Апинга и одними губами произнес имя Скопика. Видя тяжелое состояние своей дочери, сержант отправился за дверь послушнее самой преданной собаки, оставив Хуззах в объятиях Миляги. Миляга уложил ее на кровать и укрыл одеялом.

– Колыбельная Леди знает, что ты здесь, – сказала Хуззах.

– Знает?

– Она сказала мне, что почти утопила тебя, но ты не позволил ей.

– Почему она хотела это сделать?

– Не знаю. Тебе надо будет у нее спросить, когда она придет.

– Ты не боишься ее?

– Нет, конечно. А ты?

– Видишь ли, она хотела меня утопить...

– Она не станет больше этого делать, если ты останешься со мной. Она любит меня, и, если она узнает, что я хорошо к тебе отношусь, она ничего тебе не сделает.

– Приятно слышать, – сказал Миляга. – А что она скажет, если мы сегодня уйдем отсюда?

– Мы не сможем.

– Почему?

– Я не хочу выходить из своей комнаты, – сказала она. – Мне не нравится это место.

– Все спят, – сказал он. – Мы просто уйдем на цыпочках – ты, я и мои друзья. Ведь это будет не так плохо, правда? – Судя по выражению ее липа, она не была в этом уверена. – По-моему, твой папа хочет, чтобы мы отправились в Изорддеррекс. Ты была там когда-нибудь?

– Когда я была очень маленькой.

– Ну вот, теперь ты побываешь там снова.

Хуззах покачала головой.

– Колыбельная Леди не позволит нам, – сказала она.

– Может быть, и позволит, если узнает, что ты этого хочешь. Давай встанем и посмотрим?

Хуззах бросила взгляд на стену, словно ожидая, что она вот-вот треснет, и оттуда появится Тишалулле. Когда этого не произошло, она сказала:

– Изорддеррекс – это очень далеко, ведь правда?

– Да, нам предстоит долгое путешествие.

– Я читала об этом в книгах.

– Почему бы тебе не одеться потеплее? – сказал Миляга.

Избавившись от сомнений благодаря молчаливому одобрению Богини, Хуззах встала и пошла выбирать одежду из своего скудного гардероба, который висел на крючках на противоположной стене. Миляга воспользовался паузой, чтобы проглядеть небольшую стопку брошенных на кровать книжек. Среди них ему попалось несколько детских, возможно, оставшихся от лучших времен; был там и увесистый том энциклопедии, написанной кем-то по фамилии Мэйбеллоум. Возможно, при других обстоятельствах он и мог оказаться интересным чтением, но шрифт был слишком убористым для беглого просматривания, а сам том – слишком тяжелым, для того чтобы унести его с собой. Также ему попался в руки томик стихов, показавшихся ему рифмованной чепухой, и нечто вроде романа, заложенного обрывком бумаги. Пока она стояла к нему спиной, он прихватил эти две книги не только для нее, но и для себя, – а потом подошел к двери, надеясь, что Скопик и Апинг уже показались в коридоре, но их не было. Хуззах тем временем уже оделась.

– Я готова, – сказала она. – Может быть, пойдем? Папа догонит нас.

– Надеюсь, – сказал Миляга.

Безусловно, оставаться в камере – значило терять драгоценное время. Хуззах спросила, можно ли взять его за руку, на что он ответил безусловным согласием, и они двинулись вместе по коридорам, которые в темноте выглядели удивительно похожими. Продвижение их было несколько раз прервано звуками шагов, возвещающими о близости стражников, но Хуззах не меньше Миляги понимала, какая опасность им угрожает, и дважды спасала их от обнаружения.

Когда они пробирались по последнему лестничному пролету, который должен был вывести их на открытый воздух, где-то недалеко раздался громкий шум. Они оба застыли, спрятавшись в тени, но не они были причиной поднявшегося переполоха. В коридорах эхом отдавался голос Н'ашапа, сопровождаемый ужасным стуком. Первая мысль Миляги была о Пае, и, прежде чем здравый смысл успел предостеречь его, он уже покинул свое убежище и направился к источнику звука, оглянувшись лишь для того, чтобы жестом велеть Хуззах оставаться на месте, увидев, что она уже следует за ним по пятам. Он узнал открывшийся перед ним коридор. Распахнутая дверь в двадцати ярдах от того места, где он стоял, была дверью той самой камеры, в которой он оставил Пая. И именно оттуда раздавался голос Н'ашапа – нескончаемый поток оскорблений и обвинений, на который уже начали сбегаться охранники. Миляга сделал глубокий вдох, готовясь к насилию, которого теперь уж точно было не миновать.

– Стой здесь, – сказал он Хуззах, а потом бросился к открытой двери.

Три охранника, двое из которых были Этаками, приближались с противоположной стороны, но только один из них заметил Милягу. Он прокричал какой-то приказ, смысл которого не дошел до Миляги из-за Н'ашапской какофонии, но Миляга на всякий случай поднял руки, опасаясь, что охранник будет просто счастлив спустить курок без всякого повода, и перешел на шаг. До двери оставалось не более десяти шагов, но охранники опередили его. Состоялся короткий обмен репликами с Н'ашапом, во время которого Миляга успел в два раза сократить дистанцию между собой и дверью, но второй приказ – на этот раз явное требование остановиться, подкрепленное нацеленным в сердце оружием, – заставил его замереть на месте.

Немедленно после этого из двери камеры появился Н'ашап, одной рукой держа мистифа за его роскошные кудри, а второй приставляя меч – полоску блестящей стали – к его животу. Шрамы на огромной голове Н'ашапа были воспламенены алкоголем в его крови, а остальная кожа была смертельно бледной, чуть ли не восковой. Стоя на пороге, он покачивался туда-сюда, представляя тем большую опасность для Пая. Конечно, мистиф доказал в Нью-Йорке, что способен пережить травмы, уложившие бы любого человека в могилу, но клинок Н'ашапа был готов выпотрошить его, словно рыбу, а такое пережить будет трудновато. Крошечные глаза капитана сфокусировались, насколько это оказалось возможным, на лице Миляги.