Карина Демина - Наша светлость

И в данный момент времени Кайя думает не о Сержанте.

…он вернется.

…ты меня опять утешаешь.

…призвание у меня такое.

Наверное, можно уходить — Урфин ушел, — но мы стоим за чертой ворот, разглядывая решетку, думая каждый о своем. Падает снег. И к утру, а то и раньше наши следы исчезнут.

Мир станет белее. Чище ли?

Не знаю. Но в какой-то момент я понимаю, что, как бы оно ни повернулось дальше, все закончится хорошо. Все просто не может не закончиться хорошо.

Лишенная заряда отмычка превратилась в обыкновенный ржавый ключ. И Урфин не без сожаления — не отпускала мысль, что зарядить-то чужой артефакт он способен, — выбросил ее за борт. Море приняло отмычку без звука, как принимало многие иные дары, перепадавшие от беспокойного людского племени.

Берег давно уже остался за чертой горизонта. И лишь серые статуи Дев виднелись вдали. Еще час, и они растворятся в зыбком зимнем закате. Солнце было красным. Звезды — яркими, резкими. И значит, завтра похолодает еще сильнее. Лишь бы шторма не приключилось.

Должно же им повезти…

Хотя уже повезло. В том, что заряда хватило.

Что Кормак следил за домом и замком, но не за старым трактиром, слишком обыкновенным, чтобы выделяться среди других — грязных, продымленных и полузаконных.

Что корабль Аль-Хайрама не привлек внимания большего, нежели любой другой корабль…

Что Тисса была жива, а море относительно спокойно.

До Бергоса дней семь пути. Потом по суше… и все вроде бы складно вышло, но неспокойно. Хоть ты назад возвращайся.

Позже. После того, как Ласточкино гнездо проснется. И найден будет посредник, который согласится привести чужака… хорошо бы того самого, который уже в мире. Судя по несчастным случаям с лестницами, работает он чисто и тихо. Урфин подготовил список. И сейчас, разглядывая тени на воде — чудилось, из глубин навстречу солнцу поднимаются древние монстры, — вновь повторял имена.

Всего десяток. Самые старые. Упертые. Наглые. Остальные — поймут. А если не поймут, то список расширится. До тех пор, пока понимание не будет достигнуто.

Холодный ветер отвесил пощечину, мазнул по губам колючей снежной крошкой.

Надо запретить детям подниматься на палубу. Ладно, Гавин, который снова оживает, ему все интересно, но Долэг слишком мала. Простудится еще… Тиссу расстроит.

Она все еще спала. Вторые сутки кряду, и если поначалу Урфин уговаривал себя, что сон — это нормально и даже хорошо: не так на нервы изведется, то, чем дольше сон длился, тем неспокойней становилось. Насколько же он переборщил с дозой? И не выйдет ли перебор смертельным?

Вернувшись в каюту, Урфин вновь присел на постель. Пульс ровный. Дыхание глубокое, спокойное. И улыбка эта, счастливая…

…он помнил другой сон и другое ожидание, куда более долгое. Но он не Кайя и вряд ли выдержит еще сутки.

— Проснись, пожалуйста, — получилось жалостно, но Урфин не знал, что еще сказать.

Что краснота уменьшилась. И сыпь проходит. Что еще пару дней, и от нее не останется и следа, разве что кожа некоторое время будет жесткой, но и это ненадолго.

Что волосы отрастут… когда-нибудь. А если и не отрастут, то волосы — малая цена.

Что Ласточкино гнездо ждет и более безопасного места не сыскать во всем мире.

Что, возможно, их еще попытаются перехватить, но вне замка Урфин не связан законом. Главное — свидетелей не оставлять. А это он умеет.

— Открой глаза, — попросил Урфин, вытягиваясь рядом. — Ты не сможешь вечно от меня прятаться.

И она подчинилась. Зеленые. Яркие. Осмысленные и очень-очень злые.

— Пить хочешь?

Слабый кивок и долгий выдох:

— Т-ты…

— Я, ребенок. Всего-навсего я. А ты кого ожидала увидеть?

Не вода — сильно разведенное вино с сахаром и медом. Ей надо восстановить силы. И Тисса пьет маленькими глоточками. А смотрит по-прежнему сердито.

Злится — значит, будет жить. И разве есть что-то более чудесное?

— Ты… меня…

— Украл.

Она пытается сесть, но обнаруживает, что не одета, и сама же ныряет под одеяло. Едва ли не с головой зарывается. Вспоминает. Хмурится. Касается головы и просит:

— Отвернись.

— Нет.

Урфин тысячу раз проговаривал себе то, что скажет ей, и вот теперь понял, что те слова не годятся. Нужны другие, но откуда их взять?

Обнять? Тисса не сопротивляется, вздыхает тихо, обреченно как-то.

— Это был единственный выход. Совет не позволил бы тебя помиловать. Кормак следил за каждым моим шагом. Он бы разрешил сбежать, но потребовал бы возвращения. Я бы, естественно, отказался. А отказ — это почти мятеж. За мятежом — война.

— И ты… убил другую женщину?

— Во-первых, не я. Палач. Во-вторых, ребенок, мы заключили честную сделку.

Не верит. Хмурится так, по-взрослому. Смешная. И придется рассказывать, хотя Урфин предпочел бы, чтобы она просто забыла обо всем. Следовало усыпить ее еще в Башне… а потом что? Сказку сочинить? Не выйдет. Рано или поздно Тисса узнала бы правду.

— Та женщина уже была приговорена. И в отличие от тебя, была виновна. Она убивала не для того, чтобы защитить себя, а ради денег. На ней как минимум шестеро. Ее ждала смерть на колесе. Долгая. Болезненная. И она охотно поменяла ее на плаху.

Пожалуй, плаху поминать не следовало.

— Она… мучилась?

— Нет. Клянусь.

— А если бы ты… если бы не нашел… такой…

Соврать? Невозможно. Увидит ложь. Промолчит, но запомнит. А доверия и так остались крохи.

— Тэсс, я не такой, как ты. Может, поэтому ты мне и нужна, чтобы не потерял край. Я бы нашел другую женщину. Заплатил. Вынудил. Обманул. Не знаю, что бы сделал, но сделал бы. А если бы не получилось, я бы убил всех, кто находится в замке. Возможно, что и за пределами замка. Чуму легко вызвать, но вот остановить…

…теперь его будут бояться, как прежде. И переубедить в том, что страх безоснователен, вряд ли получится.

— Лучше не думать о том, что могло бы произойти, если этого не произошло.

Она не отвернулась. И, коснувшись щеки — сразу вспомнилось, что давно не брился, — сказала:

— Если так, то, наверное, ты меня все-таки любишь…

А когда Урфин рассмеялся — он не хотел, само как-то получилось, — обиделась. Ненадолго. И это тоже было замечательно.

Отголоски магии давным-давно растворились в ткани мира, вернув его в прежнее спокойное бытие. И Юго успокоился. Пожалуй, он даже испытывал некое подобие удовлетворения, как после удачно проведенной акции. Это было странно, потому что неестественно: получать удовольствие не от чьей-то смерти, а от осознания, что совершенно посторонний человек остался жив.