Ольга Григорьева - Ладога

День уж к закату клонился, укрывал ясное солнышко багровым маревом, а где Чужак – никто не ведал. Спросили бы у Князя, да он, кабы видеть нас хотел, сам бы на крыльцо вышел. Не выходил. Звала нас в хоромы девка-чернявка, прикрывалась его именем. Да нам оттого обиды не было – не к Князю шли, к сыну его. Чужак, чай, не оборотень – к ночи воротится…

Прохожих все меньше становилось, спускалась на двор темнота, распугивала случайный люд, лишь рабов за конями да за хозяйством присматривающих щадила.

Эрик у дверей ждать не привык – косился на проходящих мимо воев так, словно убить хотел. Узнавали его многие, а подходить не решались, издали кланялись, дивились – явился Рюриков ярл с малой дружиной, в избу не входит… Медведь посапывал ровно, и не поймешь сразу – спал иль нет, а я больше по сторонам глядел да вспоминал… Было что вспомнить… Княжья медуша знакомой дверкой защемила сердце – лежал в ней без тризны и погребения красный молодец, сын Старейшины Приболотного, Славен…

– Заходите гостюшки, не позорьте светлого Князя! – в который раз выскочила на крыльцо босоногая девка, но Эрик отрицательно покачал головой.

Девка орала громко – помешала мне увидеть что-то тревожное в знакомых домах, в стайках воев, в воздухе ладожском… Словно испугавшись девичьего голоса, ушла настороженность, лишь память о ней осталась…

– Что-то рабы здесь шибко смело глядят, – буркнул Медведь, провожая взглядом ватажку галдящих мужиков. – Кабы не железо на шее – не признал бы в них рабов.

Верно охотник подметил – смелы да бойки они были не в меру. Я к таким не привык. У Ролло рабы иными были – голову без хозяйского слова поднять не смели. А эти, пожалуй, скоро на хозяев и руку поднимут…

Я не умом понял, кожей почуял – гуляет вместе с осмелевшими рабами по Ладоге лихо-несчастье, да не такое, что сразу бьет, а такое, что силу должную лишь через год-два наберет и обрушится на городище мечами и пожарами. Кто зачнет злое дело – свои иль находники, сейчас разве разберешь, а только не долго осталось жить могучей Ладоге. Не спасут ее и стены каменные…

– И ты чуешь…

Я чуть не подпрыгнул, обернулся. Стоял за моей спиной Чужак, смотрел внимательно:

– Неужто чуешь?!

Кто волха поймет? Другой поздоровался бы, о делах расспросил, о доле, два года меня по морям гонявшей, а он…

– Чужак! – радостно завопил уже проголодавшийся и уставший от ожидания Медведь, облапил ведуна. – Где ты был? Мы тебя, почитай, с утра дожидаемся!

– Вот и дождались. – Волх мягко высвободился из его объятий, отступил на шаг, словно присматриваясь к старым знакомцам.

Я редко его без капюшона видал, да и в странствиях не вспоминал – не до того было, потому, видать, и запамятовал, как красив волх. Портила его лишь ранняя седина и чудные глаза.

И он меня рассматривал. Необычно рассматривал – не лицо разбирал, душу наизнанку выворачивал. Казалось, ищут что-то во мне его глаза, щупают сквозь тело и не находят…

– Так и продержишь гостей на дворе?

Не пугало я перед ним стоять и дожидаться, пока налюбуется, не для того пришел!

– Ведогон… – склонив голову, прошептал волх. – Взял-таки над человеком верх? Перешел с кромки…

Я не понимал. Да и не хотел понимать. Хватает дел и без ведуна с его причудами. Ждала дома Беляна, ждал Рюрик, ждали вой…

– Как твое имя, ведогон? – неожиданно спросил Чужак, выбрасывая вперед левую руку. Пальцы на ней вытянулись, будто выросли даже, коснулись моего лба. Огромные вопрошающие глаза вспыхнули радугой. Завертелось стремительной синью небо, колесом закрутились знакомые лица, зазвенели в ушах сотни колокольцев…

Я и сам не понял, как отворились губы, замычали:

– О-о-оле-е-ег…

– Худо ему! – Лис оторвал ледяные пальцы ведуна от моего лба. – Прекрати!

– Славен! Славен! – Бегун шлепнул мне на щеки снежные лепешки, затряс за грудки. – Славен!

Чужак покорно отошел в сторону, покачал головой:

– Нет больше вашего Славена. Сгорел весь, а что осталось от него – ведогон сберег и на родную землю доставил. Может, и доброе дело он сотворил, но не место духу средь людей…

Снег начал таять, потек мне за шиворот.

Ох, Чужак, Чужак… Не тронуло тебя время. Как был упрям, так и остался упрямцем. Какой же из меня ведогон – дух бесплотный? Человек я, а коли мерещится тебе, будто нет во мне ничего человеческого, то проверить легко – пустишь кровь да увидишь, какая она теплая… Валландский снег от нее таял, дымился…

Волх засмеялся, будто мысли прочел:

– Ладно, ведогон ты слитый иль нет, а коли хочешь человеком жить – живи. Я до сей поры тоже не там сидел, где должен был…

– До сей поры? – расстроился Бегун. – Неужели в дорогу собираешься? А мы-то к тебе с просьбой…

Чужак скосился на него, мельком скользнул взглядом по Эрику и отвернулся, будто не видел. Умен был волх, знал – гостя обижать никому не дозволено, проще не заметить его…

– Ладно, не на дворе же о том беседовать. – Он повернулся, зашагал к ограде. – Пошли…

– Куда? – наивно спросил Бегун.

– В мою избу.

– А как же…

Не мог Бегун понять, с чего Чужак в Княжьих палатах не живет, да спросить о том не смел – мялся, а мне и спрашивать не надо было, нутром чуял – рознятся сын с отцом, так рознятся, что вместе не уживаются…

Ведун недалече увел, приостановился у ворот невысокой избы:

– Не по мне Княжьи хоромы, не по отцу сын, но коли вам теснота не в обиду – милости прошу.

Я отодвинул рукой сунувшегося было в избу Лиса, вошел первым. Волх – не простой человек, что у него на уме – никому не ведомо. Дурного он, может, и не замышляет, а поберечься нигде не зазорно… Чужак поводил меня взглядом, усмехнулся, словно вновь мысли учуял. Да и я, казалось, заранее знал, что увижу в его горнице. Чисто и пусто… Даже лавка всего одна – едва разместились.

Ведун встал поближе к каменке, скинул полушубок, тряхнул длинными волосами:

– Сказывайте – зачем пожаловали?

Быть того не может, чтоб не знал он! Не глазами – душой я его видел! Ведает Чужак про Вассу!

Я глянул на Эрика. Большой мукой дался ньяру путь до Ладоги. Сломал гордыню, смирил боевой норов… Для него это похлеще, чем семерых врагов разом завалить. Не дело его пред ведуном на колени ставить.

– Сам знаешь, – грубо ответил я волху, – к чему спрашиваешь?

Не боялся я его. Знал – убить может, в создание богомерзкое обратить, огнем сжечь – а страха не было. Остался страх в синем море и на валландском снегу…

– Верно. – Волх сжал руки. Высунулись из рукавов золотые змеи-браслетки, сверкнули недобро. – Знаю и не стану ньяру помогать.

Эрик вскинулся, вспыхнул сухой хворостиной:

– Старые обиды поминаешь?!