Дом Одиссея - Клэр Норт
– Во имя всемогущего Зевса, что это вы, ребята, задумали?
Глава 7
Ореста укладывают в постель Отонии, служанки Лаэрта. Конечно, как царь царей он должен был бы занять постель Лаэрта, но, проклятье, Лаэрт ведь был аргонавтом. Золотое руно, ужасные заклинания, воины-скелеты – да еще и спина добавляет проблем с тех самых пор, как проклятые пираты пытались сжечь его дом дотла!
– Эта постель отлично подойдет, благодарю, – произносит Электра. – Я же лягу на полу, рядом с братом.
А вот куда податься Отонии, никого особо не интересует. Я мягко поглаживаю ее по спине, пока она стоит у двери. Она уже стара и оттого почти незаметна. Когда-то, в юности, она таяла в руках мужчины, чей голос, казалось, сливался с ее собственным в полной гармонии; их жизни сплетались в один сияющий счастьем праздник. Он погиб под Троей, и с тех пор она больше не любила, но память о нем по-прежнему живет в ее сердце, и поэтому она моя.
– Что с ним не так? – вопрошает Лаэрт, стоящий в дверях, пока Электра вытирает пот со лба брата. Ни одна из женщин не отвечает, поэтому он вскидывает руки и восклицает: – Отлично! Игнорируете мудрейшего из древних героев!
Затем разворачивается и уходит в свою комнату, пытаясь хлопнуть дверью с тем же драматизмом, которым славился его внук Телемах во время приступов обидчивости; но дверь новая, доски еще не приняли нужной формы, потому она закрывается медленно и тяжело скребет по полу, когда ее пытаются захлопнуть с размаха.
В тишине покинутой им комнаты Пенелопа поднимает взгляд на служанку Эос, которая бережно берет Отонию за руку и выводит оттуда.
Некоторое время лишь Электра с Пенелопой стоят, наблюдая за тем, как мечется Орест на своем узком ложе. Затем Электра выпрямляет спину – она постоянно выпрямляет спину – и говорит:
– Мы больше ничего не можем сделать для него сейчас. Он немного поспит, затем проснется в тревоге и снова уснет.
– Хорошо. Тогда поговорим?
Глава 8
Две женщины неспешно прогуливаются по краю фермы Лаэрта, пока ослепительное жаркое солнце встает над Итакой. Здесь выкопан ров, отделяющий стену от окрестных полей: старый царь Итаки настоял на этом.
– Нет смысла в стене, если нет рва, – заявлял он. – Никакого смысла!
– Но, досточтимый отец, – вздыхала его невестка, – какая польза от рва, если из защитников на стене будете только вы и Отония?
– Когда женишки все-таки взбунтуются и спалят этот твой громадный дворец до головешек, сама скажешь мне спасибо за все выкопанное!
В доводах старого царя, с неохотой приходилось признать Пенелопе, было рациональное зерно.
И вот теперь царица Итаки прогуливается вдоль этой свежевыкопанной ямы в компании Электры.
И ждет, пока Электра заговорит.
Пенелопа превосходно умеет ждать.
– Это началось несколько лун назад, – начинает Электра и замолкает, словно засомневавшись в собственной памяти. Затем, вспомнив, что уверенность у нее в крови, продолжает: – После того как мы покинули Итаку… после того как было покончено с проклятой царицей…
Она не произносит имени матери вслух, как не произносит его ни один человек при дворе. «Клитемнестра», – шепчу я ей на ухо и с удовольствием замечаю ее дрожь. Клитемнестра, та, что научила своего возлюбленного, Эгисфа, как приносить дары на алтарь ее кожи. Клитемнестра. Гера благоволила Клитемнестре намного больше, чем я, ведь главным наслаждением для этой женщины было царствовать. Меня же никогда особо не интересовала бессмысленная демонстрация власти – зато мне всегда нравились женщины, ценящие собственное удовольствие.
Высоко в небесах фурии свивают облака в вихрь, и те несутся с бешеной скоростью, пятная землю внизу серыми и черными тенями, когда в своем беге закрывают солнце. Смертные по всему острову вздрагивают и бормочут что-то о смене погоды, поднимая глаза к небу, но не видя. Только Орест видит и потому издает мучительный крик, чем тревожит мечущегося по дому Лаэрта, и тот рычит и брызжет слюной, слыша голос умершей жены, отчитывающей его за богохульство.
А по рыжеватой земле фермы ступают, опустив головы и понизив голоса, Пенелопа с Электрой.
– Мы вернулись в Микены, – говорит Электра. – Моего брата короновали и чествовали все греки. Он покарал убийцу Агамемнона, сотворил правосудие, доказал, что достоин. Я думала, ни один человек не посмеет бросить вызов столь смелому царю, который решился убить собственную… Затем пришли сны. Он просыпался в слезах, бежал в мою комнату, не ел, пока его не заставишь, становился все бледнее и тише. Однако с головой в меланхолию не погружался и на людях держал лицо. Но жрецы не знали покоя, заявляли, что были явлены знаки и видения. Животные умирали на улицах, их внутренности гнили и кишмя кишели червями, которые вываливались из протухшей плоти там, где те пали; ни капли дождя не досталось молодым посевам, а затем дождь полил стеной и лил целый месяц, заставляя людей прятаться по домам, обволакивая все липкой, тлетворной влажностью, от которой не было спасения. Летучие мыши роились над дворцом после заката, выпивали кровь у лошадей в конюшнях, но к утру пропадали из вида. Люди заговорили о фуриях, пошли грязные, злобные слухи о моем брате – он сносил все это. Он был потрясен и измотан, да, с этим я не спорю. Убит горем, пусть даже так. Но он не обезумел. Не обезумел.
В самые темные часы ночи, когда Электра спала, а Орест лежал без сна на отцовском ложе во дворце Микен, он, бывало, закрывал лицо руками и звал: «Мама, мама, мама!»
Отца своего он не звал ни разу. Оресту было всего пять, когда Агамемнон оставил его, чтобы вернуть жену брата домой из Трои. А по стенам дворца шастали фурии, радуясь такому веселью. Им не по вкусу ни банальное потрошение жертвы, ни примитивные наказания в духе лишенных воображения богов. Ничто не радует их так, как молящий о смерти безумец, к которому смерть не торопится.
– Несколько лун назад он начал меняться. Сначала я решила, что все дело в его меланхолии. Но что за меланхолия заставляет человека бормотать и плакать на разные голоса в присутствии собственных друзей? Что за меланхолия заставляет глаза вылезать из глазниц, сердце – выпрыгивать из груди, пот – течь ручьями по телу, конечности – сотрясаться в жутких конвульсиях и желчь – литься изо рта? Я поздно поняла, что это. Слишком поздно. Лишь когда обнаружила одну из своих служанок лежащей на полу в подобном состоянии. Тогда до меня дошло. Этот недуг не был божественной карой.
Ей требуется некоторое время, чтобы выговорить само слово, но то будто уже витает в воздухе, и ей проще решиться сейчас. Так что тихим голоском испуганного ребенка она шепчет:
– Яд.
Пенелопа кивает; все это кажется ей весьма логичным.
– Служанка выжила?
– Да. И я допросила ее. Потребовала вспомнить каждый ее шаг, заподозрила ее саму и отослала прочь от брата. Она призналась, что допила оставленное им вино, и умоляла меня о прощении, клялась, что готова принять любое наказание, – но к тому моменту, само собой, от того вина не осталось и следа. А затем слег и Пилад – на день, может, на два – с теми же признаками, хоть и не такими явными. Пилад… не безгрешен… он не… но я правда верю, что он предан моему брату. Затем прибыл гонец из Спарты с вестью, что мой дядя на пути к нам. Менелай прослышал о поразившей брата хвори и спешил на помощь.
– Как он заботлив.
– Он не мог увидеть Ореста в таком состоянии. Не мог. Он бы созвал всех царей Греции, предъявил права на трон Микен в память о брате, заговорил о битвах, славе, Трое и о том, что не может какой-то… безумный убийца собственной
