Карина Демина - Внучка берендеева в чародейской академии

Склонился к костям.

— От восемнадцати до двадцати двух лет… причина смерти не установлена. Судя по остаточным эманациям, смерть наступила за несколько месяцев до вторичного пробуждения. Следовательно, тело подвергалось консервации. Имеющиеся разрушения, нанесенные после вторичного…

— Чего это он? — шепотом спросила я у Ильи.

— Протокол диктует, как положено, — Илья потянулся и зевнул. — Собирайся, Зослава, тут без нас разберутся… это теперь надолго. Каждое тело описать надо. Законсервировать. Запечатать. Сгрузить… плюс еще осмотр окрестностей… надо уходить.

— Может, все-таки с ними? — Это уже Лойко, и со спины подошел, поганец, вновь так, что снег и тот под ноженькою не скрипнул. — Обозом?

— Чуется мне, что тогда и обоз не дойдет до столицы… много вещей не бери. И… Зослава… лучше оставь их здесь.

Я бы оставила, да разве ж останутся?

Бабка уже по хате летала, то за одно хватаясь, то за другое… и сундуки все пооткрывала, поперевернула. Вытащила пояс заветный с дедовым золотом. И верно, ни к чему его в хате оставлять.

— Алевтина за Пеструхою приглядит… и за тобою, детонька… — то бабка Станьке уже говорила, да только и она, перемены почуяв, в бабку вцепилася.

И воет… и голосит…

Слухать никаких сил нет… а бабка с нею воет.

И обе на меня глядят.

Оставить?

Как их оставишь? Изведуся вся, думая, не приключилося ли беды, не пришла ли она по моей-то вине… а ну как пришлет за ними боярыня мертвяков своих? Или еще кого?

Не зря же ж грозилася.

Ведает, что за бабку свою на край мира пойду, не то что замуж. И сердце сжимается…

— Тихо. — Я кулаком по столу ляснула, чегой прежде себе не дозволяла. — Еду бери. Одеяло. И одежу ту, которую не жалко. В столице новую купим…

…верхами бы пойти.

…тайными тропами звериными, которые мне еще дед показывал.

…может, ежели бы Морошковым болотом… ныне-то оно, опасно-ласковое летом, стужею спеленуто. Уснули и болотники в окнах черных озер, и кикиморы злоязычные, и иная какая нечисть, от которое честному человеку не продыхнуть… и сами болота стянуло панцирями ледяными.

Верхами, глядишь, и прошли бы.

Ежели с полудню выехать, то к свету до Новолесья добралися б. А там село крепкое, на тысячи две люду… и от тракту близехонько стоит.

— Не думай, Зославушка, — бабка мигом слезы отерла, — я в седле крепко сижу… какие мои годы.

А то я не ведаю, какие ее годы.

— В возку оно, конечно, сподручней было бы, да… кликни-ка сюда этого неслуха азарского… вздумал мне тут внучку перед людями позорить… уж я ему…

Арей сидел на лавке перед домом.

Будто знал, что позовут. А может, и знал.

— В усадьбе пусто, — сказал он, глаза поднявши. А красные, больные… какую ночь уж не спит. И сие неправильно. Нельзя с устатку в дорогу идти. Да только и ждать неможно. — Почти пусто…

Он сгорбился, себя руками обнял.

— Ушла она… и сынок ее ушел… а вот люди, которые были… именно, что были… всех положила… так мне сказали.

— Пойдем в дом. — Я руку подала.

Нет в том нашее вины.

Да только… вспомнился вдруг и мальчишка, который коней принимал, и девка, ко мне приставленная… неужто и ее тоже? И люди, что боярыне служили верою да правдою… в доме-то людей много было.

Бабка на Арея только глянула.

— А ну-ка, — велела, — к печке садися. От еще теплая…

Печка-то у нас славная, дед мой ее ставил, оттого и держит тепло долгехонько. Ныне-то, пусть и не растоплена, и не пышет жаром, да все одно горяча.

Арей сел.

И прислонился спиной.

— Почему, — сказал, — она на это пошла? Никто же не знал… никто и не догадывался, чем тут занимается… далеко от столицы… от боярских игр… могла бы еще не один год, пока слухи не доползли бы до нужных ушей… а она вдруг… она не походила на безумную… у безумцев своя логика имеется, только ваша боярыня нормальною была.

— Так разве ж нормальный человек с тьмою игры играть станет? — Бабка моя Арея за чуб дернула. — Ну-ка, дорогой, глазыньки-то покажи… а роги куда подевал?

— Спилили…

— Беда… ничего, отрастут… а бессоницею себя зазря мучишь. Сейчас травку одну дам…

— Нельзя спать.

— Можно. И нужно. — Бабка моя Арея выпустила. — Тебя ныне и сорока плевком зашибет, а ты туда же, воевать… Зослава, кликни своих, пущай отдохнут. Часок-другой вам погоды не сделает, зато пойдете со свежими головами… и вели, чтоб возка запрягали…

— Верхом пойдем…

— Пойдешь, пойдешь, поскачешь ажно… а вещички нашие на возку поедуть. Куда девке в столицу да без нарядов? — бабка вытащила из сундука мешочек, расшитый бисером. Значится, и вправду белынь-траву жевать даст. От же ж… гадость несусветная, горькая, в роте после нее вяжет, зато и сны приходят крепкие. И пущай длятся сии сны недолго, зато и голова, и тело отдыхают, силами свежими полнятся.

Нашие на покосы завсегда белынь-корень жуют.

Иль когда жниво.

Иль еще какая работа, которое много и не терпит она отсрочки. Правда, долго сию траву жевать неможно, потому как сгорает тело… то бабка сказывала.

И корнем она неохотно делится. Но раз сама достала, значится, и вправду нужда в том есть.

— На от, — протянула она Арею тоненький корешок, с виду-то он подобный на волосяной ком. — Жуй и спи… мы туточки сами разберемся. Зося, а ты что стала столбом? Подушку неси… одеяло… и ты, Станька, стели женишку, а то только и гораздыя, что мужикам головы дурить… ох, нема на вас розог!

Илья белынь-корень в руках повертел, понюхал и за щеку сунул.

— Спасибо.

На лавку сел, сапоги стянул.

Лойко ж долго принюхивался, лизнул разок-другой, а после бабке вернуть попытался.

— Я сам уж как-нибудь…

— Жуй, — велела она. — Коль и вправду посвататься к Станьке моей хочешь…

— Жевать?

— Жуй, — бабка моя нахмурилася. — Небось, женихов лишних не бывает. Буде с кого выбрать…

— Еще и выбирать… — Лойко корень за щеку сунул и скривился. — Не угодишь на вас, женщины…

— Угодишь, угодишь… только для того живым остаться надобно. Мертвые, оне к угождению не больно способны… спи давай, охальник… от бестолочь кудлатенькая. — И по волосам погладила. — Намаялся с такою-то роднею… А ты, Зослава, чего глядишь? Ложися на печь… тебе, чай, тоже силы надобны… на, пожуй…

— А вещи…

Спать хотелося.

Я ж тоже не железная, и истома тело ломить, да только как можно, когда…

— На, — бабка сунула корень в руку, — жуй. А с вещами мы со Станькою сладим…

Корень был ныне особенно гадостен на вкус.

Зато и сон принес глубокий.

ГЛАВА 56