Рэй Брэдбери - О скитаньях вечных и о Земле

– Давай поговорим про что-нибудь, – предложил Дуглас.

– Про что?

– Тьфу, пропасть! Да ведь раз ты уезжаешь, нужно поговорить про миллион всяких вещей. Про что мы бы говорили через месяц и еще позже. Про богомолов, про цеппелины, про акробатов и шпагоглотателей! Давай как будто ты уже опять приехал – ну хоть про то, как кузнечики плюются табаком.

– Знаешь, это чудно, но мне что-то не хочется говорить про кузнечиков.

– А раньше хотелось!

– Да. – Джон упорно смотрел вдаль. – Наверно, сейчас просто не время.

– Джон, что с тобой? Ты какой-то странный…

Джон сидел с закрытыми глазами, лицо его искрилось.

– Дуг, ты знаешь дом Терлов? Помнишь, какой у него верх?

– Конечно.

– Там маленькие круглые окошки, и в них разноцветные стекла – они всегда были такие?

– Конечно.

– Ты уверен?

– Старые-престарые окошки, они всегда были такие, еще когда нас с тобой на свете не было.

– А я их никогда не замечал, – сказал Джон. – А сегодня шел мимо, поднял голову, смотрю – стекла цветные! Дуг, да как же я их столько лет не замечал?

– У тебя были другие дела.

– Ты думаешь? – Джон повернулся и со страхом посмотрел на Дугласа. – Тьфу, пропасть, Дуг, с чего эти окаянные окошки меня так напугали? Тут и пугаться нечего, правда? Наверно, это потому, что… – Он говорил медленно, запинался и путался. – Наверно, уж если я не замечал этих окошек до самого сегодняшнего дня, значит, я, наверно, еще много чего не замечал… А с тем, что я видел, как теперь будет? Вдруг я уеду из города и потом не смогу ничего вспомнить?

– Что хочешь помнить, то всегда помнишь. Вот я два года назад ездил летом в лагерь. И там я все-все помнил.

– А вот и нет. Ты мне сам говорил. Ты просыпался ночью и никак не мог вспомнить, какое лицо у твоей мамы.

– Неправда!

– Со мной ночью так бывает, даже дома, – знаешь, как это страшно! Я другой раз ночью встану и иду в спальню к своим: они спят, а я гляжу на них, проверяю, какие у них лица. А потом прихожу назад в свою комнату – и опять не помню! Черт возьми. Дуг, ах, черт возьми! – Джон крепко обхватил руками коленки. – Обещай мне одну вещь, Дуг. Обещай, что ты всегда будешь меня помнить, обещай, что будешь помнить мое лицо и вообще все. Обещаешь?

Ну, это проще простого. У меня в голове есть киноаппарат. Ночью, в постели, я могу повернуть выключатель – раз! – и готово, на стенке все видно, как на экране, и ты оттуда кричишь мне и машешь рукой.

– Дуг, закрой глаза. Теперь скажи: какого цвета у меня глаза? Нет, ты не подсматривай! Ну? Какого цвета? Дугласа бросило в пот. Веки его вздрагивали.

– Ну, знаешь, Джон, это нечестно.

– Говори!

– Карие.

Джон отвернулся.

– Вот и нет.

– Как же нет?

– А вот так. Даже непохоже. Джон зажмурился.

– А ну-ка, повернись, – сказал Дуглас. – Открой глаза, я посмотрю.

– Что толку, – ответил Джон. – Ты уже забыл. Я ж говорю, со мной тоже так бывает.

– Да повернись ты! – Дуглас схватил друга за волосы и медленно повернул его голову к себе.

– Ну ладно.. Джон открыл глаза.

– Зеленые… – Дуглас в унынии опустил руки. – У тебя глаза зеленые… Ну и что же? Это очень похоже на карие. Почти светло-карие.

– Дуг, не ври мне.

– Ладно, – тихонько сказал Дуглас. – Не буду. Они еще долго сидели и молчали, а другие ребята бегали по холму и кричали, и звали их.

Они мчались наперегонки вдоль железной дороги, потом открыли пакеты из оберточной бумаги и с наслаждением понюхали свой завтрак – сандвичи с поджаренной ветчиной, маринованные огурцы и разноцветные мятные конфеты. Потом опять побежали. Потом Дуглас приник ухом к горячим стальным рельсам и услыхал, как далеко-далеко, в иных землях, идут невидимые поезда и посылают ему азбукой Морзе вести сюда, под это палящее солнце. Дуглас распрямился, оглушенный.

– Джон!

Потому что Джон все еще бежал, и это было ужасно. Ведь если бежишь, время точно бежит с тобой. Кричишь, визжишь, бегаешь наперегонки, катаешься по земле, кувыркаешься, и вдруг – хвать! – солнце уже зашло, гудит гудок вечернего поезда, и ты плетешься домой ужинать. Чуть отвернулся – и солнце уже зашло тебе за спину! Нет, есть только один-единственный способ хоть немного задержать время: надо смотреть на все вокруг, а самому ничего не делать! Таким способом можно день растянуть на три дня. Ясно: только смотри и ничего сам не делай.

– Джон!

Теперь уж от него помощи не дождешься, разве только если как-нибудь схитрить.

– Джон, сворачивай, петляй! Собьем их со следа! И они с криком кинулись наутек под горку, обгоняя ветер, заставляя земное притяжение помогать им, и дальше – по лугам, за амбары, и наконец голоса гнавшихся за ними мальчишек замерли далеко позади.

Тогда они забрались в стог сена, оно потрескивало под ними, точно хворост костра.

– Давай ничего не делать, – сказал Джон.

– Вот и я хотел это сказать, – отозвался Дуглас.

Они сидели не шевелясь и пытались отдышаться.

Что-то тихонько тикало, словно в сене шуршало какое-то насекомое.

Оба услышали это тиканье, но не посмотрели, откуда оно доносится. Дуглас двинул рукой – теперь тикало в другом месте. Дуглас положил руку себе на колено – и вот уже тикает на колене. Он на мгновенье опустил глаза. Три часа.

Дуглас украдкой прикрыл часы другой рукой и незаметно отвел стрелки назад.

Теперь у них будет вдоволь времени как следует поглядеть на мир, почувствовать, как солнце мчится по небу, точно огненный ветер.

Но настала минута – и Джон всем телом ощутил, как переместился бесплотный груз их теней.

– Дуг, который час?

– Половина третьего.

Джон взглянул на небо.

«Не надо», – подумал Дуглас.

– Похоже, что не третьего, а четвертого, а может, и все четыре, – сказал Джон. – Бой-скаутов учат распознавать такие вещи.

Дуглас вздохнул и снова перевел стрелки.

Джон молча следил за его движениями. Дуглас поднял голову, и Джон легонько стукнул его по плечу.

Вдруг откуда-то вынырнул поезд и промчался так быстро, что Дуглас, Джон и все остальные мальчишки едва успели отскочить в сторону и заорали, грозя ему вслед кулаками. Поезд с грохотом покатил дальше по рельсам, унося в себе две сотни пассажиров, и исчез. Вихри пыли немного проводили его к югу, потом улеглись в золотистом безмолвии меж голубых рельсов. Ребята возвращались домой.

– Когда мне будет семнадцать, я поеду в Цинциннати и поступлю пожарником на железную дорогу, – объявил Чарли Вудмен.

– А у меня есть дядя в Нью-Йорке, – сказал Джим. – Я поеду в Нью-Йорк, буду печатником.

Дуглас не стал спрашивать, что задумали другие. Он уже слышал, как поют свою песнь поезда, видел лица друзей – они прижались к окнам, уплывают на вагонных площадках. Они ускользают, одно за другим. И остаются пустые пути, летнее небо, и сам он, в другом поезде, едет совсем не туда.