Юлия Латынина - Колдуны и министры

– Рабу такие вещи ни к чему, – заметил он.

Идди Сорочье Гнездо закрыл глаза и сказал:

– Мне уже ничего ни к чему. Я сейчас помру от твоего яда.

Меднобородый наклонился и опять стал отсасывать кровь. На поясе у него был тяжелый двуручный меч, и в ножнах меча было гнездо для кинжала. Идди выхватил кинжал из гнезда и ударил меднобородого в бок.

Потом он сел на своего коня и поскакал так, словно у коня было шестнадцать ног. И в этой истории о нем больше нечего сказать, кроме того, что он спасся и совершил множество славных дел потом.

К полудню все было кончено. Две тысячи отборных всадников – краса и головка непобедимой армии Киссура – лежали на равнине между городом Лухуном и пограничной стеной, и обрывки их плыли вниз по реке. Из главных командиров трое были убиты, двое – Ашидан и Алдон – в плену, а Сушеный Финик куда-то ушел. К ночи, однако, привели и его.

Ночью Ханалай окружил лагерь в Каштановом Ущелье, сжег его и разграбил, и те, кто не погибли сами, были зарублены. Это была война совсем другого рода, чем те войны, что ведут за пределами ойкумены. Ведь когда воюют за границей страны, то две стороны именуют друг друга противниками, и справедливая война – в том, чтобы покорить противника и сделать его своим данником. А когда воюют внутри страны, то две стороны именуют друг друга мятежниками, и справедливая война – в том, чтобы искоренить мятежника.

Только маленькие варвары в войлочных шапках сохранили пленникам жизнь. Ханалай вызвал к себе их вождя и спросил:

– Похвальное милосердие! Что вы будете делать с пленниками?

– Продадим, – отвечал вождь.

– В ойкумене нет рабства, – возразил Ханалай.

Варвары в войлочных шапках огорчились и перебили всех пленников.

А Ханалай приказал разбить лагерь подальше от поля боя, чтобы не портить аппетит людей трупным запахом.

Через день Ханалай со своими военачальниками пировал в городе Лухуне. Самое почетное место он уступил своему пророку, яшмовому аравану, но тот, как всегда, ел мало, а говорил еще меньше. Передавали, что это он напустил в то утро туман, скрывший войска.

Ханалай был не так весел, как бы ему хотелось. Насчет тумана он сомневался, что это было дело яшмового аравана, а вот зато было ясно, что в день битвы у него было сто двадцать тысяч человек, а у Ашидана – меньше двух тысяч. И тем не менее везде, где конные варвары рубились с пешим вейским ополчением, они смели это ополчение, как садовник сметает лепестки хризантем с садовой дорожки. Неплохо показали себя цепные всадники, – это была старая тактика разбойника Ханалая, неплохо показали себя рыжебородные варвары, а лучше всех показали себя две сотни наемников-горцев из того же Верхнего Варнарайна.

Ханалай хлопнул в ладоши: в зал ввели Ашидана и Сушеного Финика и поставили их на колени перед возвышением, на котором сидел мятежный наместник. Сушеный Финик, не соблюдая приличий, стал громко браниться. Ханалай подергал губами и сказал:

– Я слыхал, что ты хороший певец. Почему бы тебе, вместо того, чтоб ругаться, как пьяная коза, не спеть песню о сегодняшней битве?

Ханадар Сушеный Финик усмехнулся и сказал:

– Еще не казнены все, кто должен быть казнен после этой битвы, и поэтому мне нельзя сложить полную песню. А когда ты казнишь всех, кто должен быть казнен после этой битвы, мне уже никак невозможно будет сложить эту песню.

Ханалай помолчал и произнес:

– Я хотел бы слушать твои песни после того, как умрут все, кому это суждено.

Сушеному Финику развязали руки, и один из командиров поднес ему рог с вином, а другой поднес лютню. Сушеный Финик выпил рог, посмотрел на лютню, и увидел, что это одна из пяти знаменитых лютен древности, на которой играл сам государь Миен – и от звуков этой лютни камни оживали, а птицы останавливались в полете и разбивались о землю. И, конечно, Сушеному Финику очень хотелось сыграть на такой лютне, от звуков которой оживали камни и окаменевали птицы. Сушеный Финик усмехнулся и сказал:

– Это красивая лютня, но я дал обет не играть на лютне, когда при мне нет меча.

И поглядел на меч Ханалая.

– Заруби этого нахала, – сказал один из тысячников Ханалая.

Ханалай положил руку на рукоять меча и подошел к Сушеному Финику, и в глазах его не было ничего хорошего. Финик поискал глазами под ногами и сказал:

– Не стоит портить такой красивый ковер.

– Унесите ковер, – велел Ханалай.

Стражник выдернул из-под ног Сушеного Финика инисский ковер, чтобы не запачкать его кровью, и бросил перед ним старый коврик для казни.

Ханалай вынул меч и указал пленнику, чтобы тот встал на колени. Тот усмехнулся и стал глядеть на него зрачком в зрачок. Ханалай положил меч плашмя себе на ладони и вроде как бы помахал им перед Сушеным Фиником. Рукоять меча была отделана камнями: эти камни так и засверкали в глазах Сушеного Финика. Ханалай снял с себя пояс с ножнами, вдел меч обратно в ножны и опоясал Сушеного Финика своим мечом, – и этот меч был такой дорогой, что стоил дороже, чем честь Сушеного Финика.

– Что ж! – промолвил Ханадар Сушеный Финик, – удача Киссура отвернулась от него! Нет позора оставить того, кого оставила удача!

Потом он склонился над лютней, как мать над ребенком, и спел песню о битве у реки Руна: и из этой песни мы сделали наш рассказ.

Пока Сушеный Финик пел, Ханалай глядел на Ашидана. Мальчик стоял, опустив голову. Из-за раны он был очень бледен, и не было в зале ни одного человека, который остался бы равнодушен к его красоте. Певец кончил, и Ханалай спросил у Ашидана:

– Поклянись не воевать со мной, и я отпущу тебя.

Мальчик ответил:

– Я не стану клясться о таком деле, и притом клятва, данная вору, не имеет цены.

Ханалай нахмурился и взглянул на Сушеного Финика. Тот только ухмыльнулся.

– Хорошо, – сказал Ханалай, – тебя казнят завтра на рассвете. Сначала Алдона Широкоглазого, а потом тебя.

А широкоглазого Алдона никто не звал на пир к Ханалаю, и он думал, что его казнят на следующее утро, но тюремщик сказал, что казнь назначена на послезавтра. Алдон опустил голову и подумал: «Вон оно как получается! Я доселе думал, что слава дороже жизни, а выходит, что жизнь дороже славы!» Тюремщик спросил, нет ли у Алдона каких-либо желаний, и Алдон сказал, что хотел бы провести последние часы вместе с Ашиданом. Тюремщик сказал, что Ханалай это запретил. Тогда Алдон промолвил:

– Я хотел бы поговорить с вашим пророком, яшмовым араваном.

Тюремщик удивился и доложил Ханалаю о желании пленника.

– Что ж, – сказал Ханалай, – в этом я не вижу вреда.

Через три часа Свен Бьернссон, в черной шелковой рясе и с совершенно белым лицом пришел в подвалы городской управы. Пленник сидел на циновке, уронив голову. Он заплакал, увидев яшмового аравана, и сказал: