Ксения Медведевич - Ястреб халифа

А что он, Ханид, такого сделал? Светлейший Исхак ибн Хальдун велел ему писать отчеты, так он и писал, чего на него гневаться-то, все мы люди подневольные. Есть что-то надо, жить на что-то надо, да? Вон второй ханаттийский тысячник, Муслим, ему девятнадцать всего, — а у него уж и две невольницы, и рабы, и кони! А что, господин Ястреб ему благоволит, и вот только Ханиду за все усилия достаются лишь тычки да насмешки… Так что Ханид по праву старшего нахмурился и отвесил щенку подзатыльник — рраз!:

— Помолчи, Язид, лучше вспомни, кого на прошлой неделе секли розгами за неряшливый вид!

Тот хлюпнул носом, почесывая вспухающую болючую шишку на макушке, и попытался заплыть горькими слезами. Но тут же вспомнил, с чем прибежал, — и запрыгал на месте, позабыв о затрещине:

— Абдус вернулся! Они его поймали! Господин Фадль ибн Раджа поймал Кокочу!

— Чего молчишь-то?!..

— А че я-то, че я-то, вы сразу драться, а я вона, от самых ворот бегу, там уж коня сколачивают, бежать надо, а то народу наползет — не пробьемся!

Все загалдели и стали орать на степняцкого хмыря, подгоняя и шлепая того по бритому затылку — давай, давай, вылазь из воды-то, намылся, хватит, обтирайся давай! Дикарь послушно схватился за полотенце и стал тупо, неумело, смотав его в комок, тереть себе впалый живот. Тут ему наподдали еще, быстро, в четыре руки, обтерли, и стали пихать его в чистые штаны и рубаху. Никто не хотел пропустить зрелище: Абдус, старший брат Язида, состоял про самом Фадле ибн Радже, племяннике благородного Хасана ибн Ахмада. Они вернулись из похода с победой — схватили мятежника с сыновьями и привезли для наказания в Лошань!

Ханид, высокомерно поглядывая на всю эту суету — степняк дико таращился на мягкий хлопок, словно впервые в жизни видел рубашку, а завидев суконный серый кафтан и кожаный пояс с медной бляхой, и вовсе сомлел, — так вот, Ханид через губу, но перевел косоглазому мальчишке:

— Благородный тысячник Абу Фархад привез пленных. У ворот города сегодня вечером будут казнить Кокочу-хана.

Глаза степняка сверкнули такой страшной радостью, больше похожей на ненависть, что Ханид отшатнулся. И сплюнул — поди ж ты, они ведь сородичи, а глазищи горят, словно он съесть этого Кокочу живьем хочет. Тут он кстати припомнил то, что ему велел передать Раджаб-сотник:

— Да, и ты можешь сходить за стену, в караван-сарай у Сайгачьих ворот, попрощаться с матерью. Завтра утром ее увезет торговец.

Но щенок только зло скривился и сплюнул. Ханид лишь рукой махнул — дикарь, он и есть дикарь, что с него взять, никакого понятия о кровных и родственных узах и сыновнем долге.

Наконец, мальчишка натянул сапоги — а с ними он телился еще дольше, чем с поясом: вертел и так, и эдак, щелкал по набойкам на носках и каблуках, цокал языком и только что на зуб не пробовал, — и Язид осторожно отогнул ковер и выглянул из ниши. Бадью они решили вылить потом — лучше пусть выпорют за нее, чем пропустить зрелище.

В круглой башенной комнате копошился с десяток рабынь-степнячек: мололи муку, что-то зашивали, кроили. Старая Тусаха, добрая и щедрая, часто подкармливавшая вечно голодных мальчишек, раздувала огонь в жаровне.

Язид присмотрелся к выходу из комнаты, завешенному кошмой — ее дергал, то втягивая, то отдувая в сторону, гулявший на лестнице башни ветер. Прислушался — нет, вроде, не идет сейид, иначе бы тут все метались, как куры. И махнул дружкам рукой — мол, чисто. Вперед.

Они успели добежать до самого низа — во двор. Во дворе гулямы держали Гюлькара. Господин Ястреб, в белом парадном кафтане, уже ставил ногу в стремя. Заслышав их топот, он обернулся и не стал садиться в седло.

— Что я здесь вижу? — осведомился он мягким тихим голосом.

Такой голос хоть раз в жизни приходилось слышать каждому из них — поэтому они повалились как снопы, и дернули за собой — на коленки, идиот, голову пригни и не отсвечивай, — застывшего в столбняке дикаря-кочевника.

Ханид слышал такой голос над своей чудом уцелевшей головой после попойки в винной лавке Алашани. Оказалось, что пьяная компания, в которую он неведомо каким лихом затесался, поймала каких-то степняцких баб и насиловала до самого утра. Ханид уснул мертвым пьяным сном до того, как все началось. Зато утро он встретил вместе со всеми — на дыбе у дознавателей в подземелье крепости. Его похлестали для порядку и отпустили. К господину Ястребу. Который с ним, Ханидом, поговорил. Недолго, но Ханид этот разговор запомнил на всю оставшуюся жизнь. Как и последующую порку — ибо господин Ястреб велел высечь его уже не для порядку, а от души.

В судьбе Гассана такой голос тоже предварял жуткую экзекуцию — и не розгами, а палкой, да еще и не подстелили ничего, прямо на землю повалили, — после раскуривания кальяна с опиумным маком. Бесстрастно оглядев рыдающего и придерживающего зад Гассана, господин Ястреб заверил: в следующий раз он его, Гассана, продаст. Джунгарам. В зимних стойбищах кочевников этого зелья — бери, не хочу. Только знай зад подставляй, а потом кури. Гассан клятвенно заверил господина, что он больше ни траву, ни опий, — ну никогда не будет больше даже нюхать, не то что пробовать.

Язиду еще не приходилось попадать под руку господину Ястребу, но он присутствовал при порке Гассана и не хотел попасть на его место. Тем более что за пазухой у него тогда обретались остатки опийного порошка и комок гашиша. Находясь под сильным впечатлением от воплей и слез товарища — а Гассану тогда вкатили пятьдесят по голому заду — Язид вышел к воротам и свалил весь дурман в ночной костер стражников. Парни как раз раскуривались, поэтому запаха из костра они совершенно не заметили. В следующий раз Язид их видел тоже в воротах — но уже висящими в петлях. И после этого твердо решил больше зельем не баловаться.

Поэтому все четверо сильно дрожали — и от свистящего ледяного ветра, и от страха.

— Почему ты здесь, Ханид? — мягко поинтересовался сейид. — Я приказал тебе учить ашшари этого мальчика. Разве нет?

Ханид только кивнул, пытаясь втянуть голову в плечи и жалея о том, что он не черепаха.

— Завтра я поговорю с ним на ашшари, и горе тебе, Ханид, если он не сможет поприветствовать меня, как подобает.

Юноша повалился лицом в грязь и затих.

— А ты, Гассан? Разве ты не должен быть на занятии по правописанию и чтению Книги в масджид? Улем, почтеннейший Халид аз-Зубайди, жаловался мне, что в прошлый раз ты подрался и бросил туфлей в товарища. А теперь ты и вовсе не идешь в школу. Я вижу, учение тебе не по вкусу. Что ж, мне, видно, придется подыскать тебе другое занятие…

Гассан убедительно зарыдал, замазываясь рукавом, хрюкая и обещая никогда, никогда больше…