Башня. Новый Ковчег 5 - Евгения Букреева
Павел говорил, а Маруся слушала. Её лицо разгладилось, а серые глаза — отцовские глаза — наполнились нежностью и зажглись детским восторгом. И ему уже не казалось, что она появилась в его жизни только для того, чтобы ещё больше её усложнить. Рядом с ним сидел близкий и родной человек, и эта история про фотографию, про Игната Ледовского, про смешливую, голенастую Динку и про вихрастого мальчишку Гришу, история, которую Павел никогда и никому не рассказывал, ни Борьке, ни Анне, ни Лизе, которую хранил исключительно для себя, как великую драгоценность, стала вдруг историей на двоих. Потому что Маруся была именно той, с кем эту драгоценность можно и нужно было разделить, потому что это была и её драгоценность. И Павел, который никогда не понимал таких вещей, не чувствовал их, вдруг ясно и отчётливо осознал и эту общность, и неразрывную связь, и странное единение, и даже то, что всё это не появилось вдруг, а существовало всегда, потому что и он, и Маруся были продолжением одного и того же человека, который жил в них, крепко врезавшись и в память, и в душу, и в сердце.
— А сейчас где эта фотография? — тихо спросила Маруся. — Она… сохранилась, ведь да?
— Нет.
В её серых глазах колыхнулось недоумение.
— Моя мать всё выкинула. Все его вещи. И фотографию эту. Почти сразу после похорон.
* * *Что-то было в квартире не так, Пашка не сразу понял, что. Хотя это ощущение осиротелости и пустоты, словно из дома, где он жил, вдруг вынули целый кусок души, и не просто вынули, а безжалостно выдернули, разворотив всё внутри, возникло почти сразу, вместе со звонком с работы отца. Голос отцовской секретарши, раздавшийся в трубке — Пашка первым подлетел к телефону, — всегда спокойный и несколько флегматичный, звучал неровно и как-то шероховато. Она сперва попросила позвать мать, а потом вдруг сказала: «Пашенька…» и заплакала, а он опустился на банкетку, старую, с потёртой и потрескавшейся на уголках кожей, и крепко прижимал трубку к уху, не слушая, что ему говорят, и при этом уже все понимая.
Но сейчас к этому чувству осиротелости примешивалось что-то ещё. Как будто эту пустоту, к которой он ещё не привык, а только принялся потихоньку приспосабливаться, вдруг начали заполнять чем-то чужим, заполнять настойчиво и торопливо.
Пашка бросил рюкзак в прихожей и направился к себе. Задерживаться он не собирался, Борька с Аней остались ждать его за дверью — после смерти отца никто из его друзей и порога квартиры не перешагивал, и Пашка их прекрасно понимал.
Из отцовского кабинета раздавались голоса, и его это слегка покоробило. В последние дни мать и Кира Алексеевна — он звал свою бабку по имени-отчеству, демонстративно, приходя в бешенство от спокойной и холодной улыбки, которой она всегда реагировала на его обращение — почти всё время находились в квартире, но по большей части в столовой или у матери в спальне, обходя кабинет отца стороной. И то, что они сегодня по какой-то причине выбрали для своих разговоров это место, насторожило. Пашка притормозил и прислушался. Говорила в основном Кира Алексеевна, невозмутимо и сдержанно отмеряя слова, а мать то ли возражала, то ли наоборот соглашалась с ней.
— Я понимаю тебя, Ленуша, но свои чувства тоже надо уметь сдерживать. Тем более, помня о том, кто мы такие. То, что её здесь, на Поднебесном уровне, не будет, я тебе обещала, и я своё обещание выполню. Ни её, ни…
— Мама!
— Хорошо-хорошо, Ленуш. Я понимаю, что тебе неприятно. Просто потерпи ещё чуть-чуть. Если мы это сделаем прямо сейчас, мы дадим повод для сплетен, а это нам совершенно ни к чему. Достаточно того, что было на похоронах.
При упоминании похорон на Пашкины глаза опять сами собой навернулись слёзы. Ни мать, ни его бабка, обе они не имели никакого права говорить об этом. Не имели. Но говорили и говорили часто, равнодушно и сухо — мать таким же тоном заказывала обеды и ужины в ресторане, зачитывая меню по заранее составленному списку.
— …а насчёт кабинета… желание заколотить его, Ленуш, — очень инфантильное, незрелое, я бы даже так сказала. Я бы не удивилась, услышав что-то подобное от Анатолия, но никак не от тебя. Мы просто здесь всё изменим, с ремонтной бригадой я уже договорилась, придут и всё сделают. Павлик сейчас закончит школу, пойдёт учиться дальше. Ему кабинет понадобится…
Услышав ненавистное «Павлик», Пашка сжал кулаки. Захотелось шагнуть туда, к ним, выпалить что-нибудь оскорбительное, но кроме банального «дуры!» ничего в голову не лезло.
— …я думаю, Павлика определим в юридический сектор, с дальнейшим продвижением и местом, разумеется. Бельские, конечно, на эту должность метят свою девочку, она у них тоже в этом году заканчивает, но ничего, Бельские перетопчутся. Предложим им административный сектор, они согласятся. А Павлику… связь, логистика, производство… это слишком мелко, всё же не будем забывать, что в нём течёт кровь Андреевых, поэтому я и думала между юридическим и финансовым. Но в финансовый сектор мы готовим Серёжу, и мне бы не хотелось класть все яйца в одну корзину, всё-таки хорошо бы, чтобы Семья имела максимальный охват в разных сферах. А что касается сектора систем жизнеобеспечения, то тут… ты должна понять меня, Ленуша, Павлик слишком отравлен влиянием своего отца, увы, нам не удалось воспитать его правильно.
Мать что-то ответила, но очень тихо. Пашка не расслышал. Кровь прилила к вискам, пульсировала так, что он даже слышал глухие частые удары.
— Я, конечно, думаю, всё поправимо, но рисковать и продвигать Павла туда, где есть реальная власть, мы не будем. Плохо, что в Совете от сектора систем жизнеобеспечения сидит человек, пусть и лояльный Семье, но не из Семьи, но пока мы имеем только такой расклад. Серёжу, к сожалению, тоже туда не двинешь, Серёжа слишком слаб…
Дальше Пашка слушать не стал, рванул к себе в комнату, даже не заглядывая в кабинет. Чтоб не видеть этих. Сейчас возьмёт только учебник и книжку —
