Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – герцог

Он ухмыльнулся, отсалютовал, лицо на глазах преображается, светлеет, плечи распрямились.

– Спасибо, сэр…

– Сэр Ричард, – напомнил я. – Вообще-то Ричарды есть, наверное, на свете еще, но Длиннорукие среди них – вряд ли.

– Запомню.

– И молчите о нашем приключении, – предупредил я. – Возьмите другое имя, живите… иначе. Я вас знал недолго, но все-таки не хотел бы увидеть вас на костре.

Он кивнул, поклонился, я некоторое время смотрел, как он уходит быстрой походкой, а потом и вовсе побежал, словно за ним еще маячит страшная тень Темного Мира.

– А мы, – сказал я арбогастру и Адскому Псу, – возвращаемся… Как хорошо, что вы, такие умницы, прибежали за мной! Господи, я в самом деле не верил, что у нас получится! Я же, подумать только, жертвовал собой, надо же, дурак какой…

В темном звездном небе вспыхнул оранжевый огонь. Я не успел моргнуть, как столб яркого света уперся в землю, из сияния картинно выступил Михаил, ладонь левой руки на груди в районе сердца, очень символичный жест, вторая держит обнаженный оранжевый меч, раскаленный так, что от него сыплются искры.

Крылья на этот раз угрожающе вздыблены, солнце блещет на золотых перьях и стреляет яркими лучиками во все стороны.

Бобик зарычал, а Зайчик злобно оскалил зубы и по-волчьи прижал уши.

Михаил проговорил ровным голосом:

– Тихо-тихо… Вам я ничего не сделаю.

Я сказал гордо:

– Я тебя понял, Михаил. Да, я очень сожалею о том, что сделал… но не раскаиваюсь. И снова бы сделал. Даже зная, что не вернусь, как ты предсказывал.

Он покачал головой:

– Хочешь сказать, что вернулся?

Я поинтересовался с настороженностью:

– А что, мне это чудится?

Он произнес сухо:

– Ты в этом мире только потому, что того… больше нет. И граница между ними исчезла. Уничтожив тот мир, ты просто оказался в этом. Там не осталось даже гор, там испепелился даже… пепел. Там исчезло все, включая пространство и время, потому ты и выпал сюда.

Я переспросил:

– Даже все полезные ископаемые сгорели?.. И никакие рудники там не поставить, да?

Он сказал гневно:

– О чем ты, неразумное? Ты уничтожил жизнь, самое ценное, что есть во вселенной! Ты уничтожил разум, а с ним нужно было вести переговоры, добиваться взаимопонимания, пойти на некоторые уступки, отыскать консенсус…

Я проговорил сквозь зубы:

– Где-то я это уже слышал. И уже тогда хотел бить кому-то морду. Да, очень хотел, помню.

Он покачал головой:

– Там своя культура, своя мораль, своя этика…

Я стиснул кулаки. Правозащитники меня никогда не простят, да я и не собираюсь перед ними каяться. Да, я поднял дерзновенную лапу на целый мир, начисто вырубил миллионы… наверное, видов, уничтожил, ах-ах, самобытные культуры, но я не политкорректник, а человек, для которого Господь Бог сотворил вселенную и которую передал ему в пользование. Теперь я сам решаю, какие деревья в этом саду растить, а какие выкорчевывать.

Отныне вся вселенная должна подстраиваться под вкусы и взгляды человека.

– Человек, – сказал я с надменностью рыцаря, – мера всех вещей! Что не на пользу хомо сапиенсу – уничтожить. Что ему во вред – уничтожить сразу же и без занесения в Красные книги!

Он вскричал гневно:

– Ты понимаешь, что говоришь, дикарь?

– Весь мир дик, – отрезал я. – Когда-то… да, верю, милосердие одержит верх над справедливостью. Но не в этом жестоком и пока еще не обтесанном, как горный алмаз, мире. Да, я убил всех, виноватых и невиноватых. Но все виноваты, потому что одни собирались нас пожрать, а другие не останавливали!.. И никакие переговоры вести с такими не буду. Наш Господь сказал: не мир принес я, но острый меч! Вот у меня мой меч… У тебя он тоже, кстати, но твой заржавел, а мой продолжает творить жестокие, но весьма, я бы сказал, богоугодные дела.

Он в отчаянии закрыл на мгновение лицо крыльями, а когда убрал их, в глазах вместо скорби сверкала ярость.

– Но ты сжег в том мире и людей!

– Грешников, – отпарировал я.

– Грешники тоже люди! – сказал он гневно.

Я нагло ухмыльнулся.

– Господь сжег Содом и Гоморру за меньшие грехи! А напомнить, что в тех городах жили и отдельно взятые праведники?

Он потемнел, в ясных глазах отразилась мука.

– Не ссылайся на Господа, – сказал он. – Ты не Господь.

– Я по его образу и подобию, – напомнил я. – Может быть, слыхал? Величайшая твердость и есть величайшее милосердие.

Он покачал головой:

– Я предлагал испепелить тебя еще вчера стрелой праведного гнева, когда ты хотел войти в тот мир!

Я бестрепетно взглянул в его грозное лицо.

– Догадываюсь. Тогда почему я… здесь? Почему я вообще есмь?

Желваки заиграли на его лице, такие четкие, словно он искрошил зубы в бессильной надежде испепелить меня дотла.

– Самоубийство, – процедил он, – тягчайший грех. Однако Господь превыше всего ценит самопожертвование. Его сын Иисус отдал жизнь за людей…

– Ага…

Он взглянул на меня так, словно мечтал сжечь взглядом.

– Ты не Христос, но даже самый малый случай самопожертвования не проходит незамеченным. Господь на мое предложение… смолчал. Я понял, что нельзя карать невинного той же мерой, как и свершившего злодеяние. Тогда я предложил сжечь небесным огнем и ввергнуть на вечные муки в ад… уже по возвращении. После твоего преступного деяния.

Ужас стиснул мое сердце, я с трудом разлепил замерзшие губы.

– Да?

– Господь скорбит, – произнес он строго и, как мне показалось, злорадно. – Очень скорбит. Ты уничтожил созданный им мир.

Я пробормотал:

– Господь однажды показал нам пример, уничтожив наш и дав спастись одному Ною с семьей… Потом он показал, я тебе уже говорил, как можно прижигать отдельные язвочки на теле человечества.

Михаил вскрикнул в ужасе:

– Так то Господь!.. Твоя гордыня выше, чем у Сатаны!

– Господь создал этот мир, – напомнил я, – и поручил его нам. И отныне отвечаем за него мы. Даже не Господь.

Он напомнил резко:

– Но Темный Мир людям не поручал!

– Да, – согласился я, – но я лишь реализую право на защиту! И защитился, как завещал нам Творец.

Он спросил ровным голосом, но я услышал в нем горестное недоумение:

– Что остановило Господа? Не знаю. Может быть, твоя странность, когда ты сперва был готов отдать жизнь за ничтожнейшего из людей? Или потом, когда ты решился отдать ее за спасение мира?

Я удивился:

– Правда, что ли?

– А с чего ты вдруг отнесся так милосердно к павшему? – спросил он в упор. – К грешнику? Тебе сострадание вообще не свойственно.

– Тебе откуда знать? – ответил я дерзко. – Я спас одного человека и уничтожил всего лишь мир! Но если человек – целая вселенная, то ноль-ноль?