Юрий Никитин - Главный бой

Конь, чуя острые шпоры, рванул в галоп, словно тоже старался уйти от мысли, что может существовать такой подлый и отвратительный мир, где найдется злодей, что не сдержит слово.

На стене Золотой Палаты очистили место для захваченного оружия. Под звон золотых кубков, смех и выкрики на вбитые в бревна крюки вешали дорогую саблю Жужубуна, золотой чекан Уланбега, стрелы из самшита, усыпанные яхонтами кинжалы, парадные щиты, шлемы…

А Претич и Волчий Хвост, сталкиваясь головами, орали друг другу, спорили, расплескивали вино из кубков. Морщась, Владимир слушал горячую речь Претича:

— Зачем Отроку это было, а? Зачем нужно?.. Всем по всей необъятной Степи видно, что он прав, что не пошел с этими долбоклювами!.. И везде видно! И всем!.. Тогда не видно было, тогда… а теперь видно! Ну и сиди в своем ханстве, радуйся!.. От края Степи и до края говорят, что он мудрый…

Волчий Хвост сказал деловито:

— Мог бы прибрать к рукам все остальные ханства. Они ж все без голов нынче…

— И без рук! — выкрикнул Претич. Он мотнул головой, седые волосы взлетели как водопад, красивой лавиной обрушились на плечи. — Все самые сильные полегли!.. Остались только женщины и дети! Приходи и бери под свою руку!.. Свое ж войско в целости!.. Нет, не понимаю.

Он развел руками в таком широком жесте, что плеснул вином в сидевшего с другой стороны Коневича.

Волчий Хвост требовательно повернулся к великому князю:

— Что делать будем, княже?

— А что советуешь, — сказал Владимир, — что советуешь ты, старый и опытный воитель?

Он смотрел в честные глаза воеводы и видел ответ. Да, в интересах земель киевских надо всех восьмерых исказнить лютой смертью. Лучше всего посадить на кол, чтобы мучились долго. Не ради утехи своего сердца, хотя сладостно видеть, как враг корчится в муках, а дабы устрашить будущих, кто захочет идти на Киев… Да только эти слова должен произнести он, князь Владимир. А сам воевода такой позор перед воинской честью на себя брать не хочет.

— Что делать, — сказал он, морщась как от зубной боли. — Пошли кузнеца, пусть раскует. Прямо так в дерьме пусть садятся на коней — дать им по лошаденке! — и пусть едут к чертовой матери.

Волчий Хвост отшатнулся. Вид у него был таков, что не верит собственным ушам.

— Княже! Так это ж заклятые враги!.. А после того, как в дерьме их извозил, думаешь, добрее станут?

Владимир огрызнулся:

— А что предлагаешь ты?

— Княже, — возразил воевода с достоинством, — ты не прав, прости за резкость. Ты дурень, если уж на то пошло. Адиет, если совсем уж правду. Круглый, да еще и с веревочкой на боку. Ради одного придурка отпустить семерых матерых волков?

— Пусть убираются, — повторил Владимир зло, губы еще кривились. — Я не стану множить славу врага. Битва забудется, а про поступок Отрока певцы начнут слагать песни. А вот хрен им!

Они мчались и мчались, только однажды Добрыня дал коням остановиться, напоил водой из ручья. С седла не слез, оглядывался по сторонам в странном нетерпении и тревоге.

Мир свеж, зелен, небо чистое, вымытое коротким дождиком, а далеко на западе солнце опускается к виднокраю, но еще оранжевое, полное жизни.

Сердце сжалось. Жизнь бушует, запахи кружат голову, щепка на щепку лезет, а мужчины уходят из жизни в расцвете мощи и жизненной силы… Сегодня закончился срок. Две недели истекли… Истекут в полночь. Наверное, в полночь за его душой и явится этот…

Сбоку прозвучал встревоженный голосок:

— Что-то случилось? Ты потемнел весь.

— Весна, — прошептал он. — Весна.

— Весна? — не поняла Леся, но подтвердила с торопливой надеждой: — Да, как скажешь!.. Это в самом деле весна!..

— Весна, — повторил он. Ноздри дернулись, грудь жадно раздувалась. Леся почти видела, как воздух тугими струями устремляется в его легкие. — Всегда весна… Здесь и везде… Среди мурманских скал и деревьев без веток, но с листьями на вершине…

— Это в Царьграде такие? — спросила она жадно. Даже руки прижала к груди, словно удерживая выпархивающее сердце.

Он произнес со странной ноткой:

— Или в Багдаде, не помню…

Сказано было с такой отстраненностью, без напускной важности, что она в самом деле ощутила трепет во всем теле. Добрыня бывает в сказочных землях за тридевять морей, бывает часто, не в диковинку, а по делам, когда в привычку и звери небывалые, и чудеса заморские…

— Какой же ты умный, Добрыня, — прошептала она. — Как же ты все это знаешь… А я вот дура-баба…

Он сказал серьезно:

— Зато красивая.

Она остолбенела, даже оглянулась по сторонам:

— Ты… о ком?

— О тебе, вестимо, — ответил он, в то время как глаза жадно обшаривали виднокрай.

Теперь она нахмурилась, ища издевку, ибо никто не говорил ей такое никогда, и не мог говорить, видя, как она выдирает столетнее дерево с корнем и несет на одном плече домой для печи.

— Добрыня, это ты так шуткуешь?

— Нет.

— Добрыня…

Он оглянулся, увидел ее лицо, пояснил уже обыденно:

— Да посмотри в озеро, дура. Ты рослая как королева, у тебя стать как у королевы, у тебя прямая спина и прямой взгляд. Разве ты похожа на этих румянощеких хохотушек, которые годны только подносить королевам — да что там королевам, их старшим слугам! — воду для умывания?

— Но эти девки… — пробормотала она, сбитая с толку, — как раз и есть писаные красавицы…

— В деревнях, — фыркнул он с непередаваемым презрением. — У простолюдинов! А у тебя — королевская красота! Будто ты не видела, как на тебя смотрели!

Она вспомнила горящий взгляд то одного встречного героя, то другого, ей тогда почудилось, что иной вот-вот готов встать перед ней на колени, но это ведь только почудилось…

Вспомнила и то, что никто не смел ее задеть в корчме, хотя других проходящих женщин с хохотом хватали и пытались усадить на колени. Это других женщин шлепали по заду, им пытались залезть за пазуху, но на нее только смотрели… а если на них падал ее взгляд, то все опускали головы, отводили взоры.

А Добрыня в жадном нетерпении все торопил коня, Леся едва успела ударить своего под бока каблуками, а то так и бросит ее в чужих краях, забудет, что обещал в родные земли…

Коня он остановил на ночлег, когда багровый диск еще висел в небе. Равнину покрывали красноватые тревожные тени. Леся украдкой поглядывала, как он отпустил коня, собрал хворост. Что-то особенное чувствовалось в каждом его движении. В ее груди трепетно вспыхивали часто-часто то страх, то надежда.

Огонек пошел по веточке с первого же удара огнива. Добрыня опустился на землю, могучие руки обхватили колени. Пламя пошло грызть мелкие веточки, перекинулось на крупные сучки. Глаза витязя неотрывно смотрели в огонь, словно видели там дивную жизнь.