Далия Трускиновская - Шайтан-звезда (Книга первая)

– Я не знал, ради чего она все это затеяла, о Мамед. Ведь я уже тогда жил двойной жизнью. Дела в хаммамах, которые я поочередно открывал в разных городах, и без меня шли заведенным порядком, я имел свободное время и, о Мамед, я не хотел тратить это время за трапезами с купцами! Кроме того, за время своих странствий я кое-что узнал о том деле с подменой детей.

– И что же ты узнал, о друг Аллаха?

– Тс-с, тише!.. Не скажу… Сейчас – не скажу… Я искал… Нет, не скажу. Меня ведь все равно не допустили к нему! Налей мне наконец китайского вина! Все эти маги, мудрецы и звездозаконники связаны друг с другом и подобны шайке айаров… нет, шайке простых разбойников, потому что айарам известно понятие чести и верности! Я понял одно – в течение двадцати лет этот проклятый Барзах имеет власть над всеми нами, и все, что он натворил, добывая себе перстень Сулеймана ибн Дауда, пока не будет исправлено. А потом он как бы теряет свои полномочия, и в силу входит его соперник, и тогда якобы будут найдены похищенные дети, и решена моя судьба, и восстановлена справедливость по отношению ко всем, кто пострадал из-за этого спора! Я так разозлился, когда выяснил это, что взял багдадскую бумагу и принялся писать о пакостях мудрецов! О Мамед, я был сыном царя и должен был унаследовать царство. Но я в одну ночь лишился всего, что мне от рождения дала судьба. Потом я стал учеником врача, и проводил ночи за книгами, и достиг высокого положения. И опять в одну ночь я лишился всего, чего добился своим умом и своими руками. О Мамед, если человек дважды теряет все, что имел, но начинает сначала, и борется, и действует, и уже не боится поражений – как ты полагаешь, о Мамед, станет ли такой человек покорно ждать, пока эти проклятые маги соберутся и что-то решат?

– Нет, о Саид, такой человек ждать не станет.

– О Мамед, о друг Аллаха, знаешь ли ты, что я тайно побывал в городе, где правил мой отец, где и я должен был править?

– Нет, о Саид, откуда мне знать?

– И оказалось, что отец мой долго оплакивал меня, и проклятый Барзах был при нем неотлучно, и вельможи царства прониклись к нему уважением, и отец, умирая, оставил ему царство с тем, чтобы Барзах отыскал меня и передал царство мне! А я знал, что если он и найдет меня – то лишь ради того, чтобы избавиться от меня окончательно. Так что он теперь сидит на моем троне и распоряжается моими подданными, а я распоряжаюсь банщиками в хаммаме, о Мамед! И жду неприятностей со всех сторон. Ведь меня могут случайно узнать заезжие купцы из Хиры, и донести ее царю, и погубить меня. Еще меня могут выследить люди Барзаха. И я понятия не имею, как провела эти годы Захр-аль-Бустан! Возможно, и ее кто-то ищет, чтобы убить, думал я, иначе к чему ей притворяться невольницей и возить с собой целую оружейную мастерскую? Погоди, о Мамед… Ради Аллаха, прислушайся! Она не дышит!

– Она дышит, о Саид, только редко, словно верблюд. Мне случалось наблюдать такое дыхание, и этому можно научиться, и в нем нет вреда. Пей, пока кувшин не опустеет.

– Я пью… Ты тоже пей. Слушай, эта скверная однажды принесла пальмового вина и чего-то туда подмешала. Я понял это, когда заметил, что она почти не пьет, а мне подливает. Я стал потихоньку выплескивать вино, и промочил циновку, и сидел на мокром, словно младенец, понимаешь, о Мамед? А она делала вид, будто захмелела, и я тоже стал делать вид, будто захмелел, и она принялась петь, утверждая при этом, будто была невольницей самого повелителя правоверных, клянусь Аллахом!

– Неужели она так скверно пела?

– Она пела хорошо, но не так, как певицы, для которых это – ремесло. И петь повелителю правоверных она не могла, уж я-то разбираюсь в голосах и в музыкальных ладах! Она пела и придвигалась ко мне, и я придвигался к ней, и как-то так вышло, что светильник погас, и я захотел снять с нее изар, и тут вдруг оказалось, что она уже сбросила его, и ее волосы распущены, и достигают зада, и ее пояс также распущен, и ее грудь оказалась у меня в руке, о Мамед! И я приблизил ее к себе и, клянусь, никогда я так не желал женщину, как в ту ночь! И было между нами из близости то… то, что было… Налей, о сын греха! Налей, говорю тебе! Китайского вина! Эта проклятая желала меня так же сильно, как я – ее! И она смеялась тихим смехом, от которого я терял разум, но молчала, молчала, клянусь Аллахом, она не произнесла ни слова!

– Не вопи так, о несчастный, ты разбудишь ее!

– Сам не вопи, о враг Аллаха! Это не женщина, это – порождение шайтана. Она знала, она помнила, в какой плен взяла меня своей красотой. Мне было немногим более четырнадцати лет, о Мамед, а ей – девятнадцать! И если бы я познал ее тогда, то теперь позабыл бы и ее лицо, и ее имя! Но я не познал ее, она поставила между мной и собой свою дочь, и потому я вся эти годы помнил о ней, хотя иногда забывал, ты понимаешь меня, о Мамед, нельзя же помнить всех женщин разом, даже помнить двух разом – и то затруднительно… О Мамед, она была такой, будто время не состарило ее, и годы не коснулись ее, и превратности времен миновали ее! И знаешь, что я тебе скажу? У меня были прекрасные девушки, нежные, словно цветы, и их тела были мягки и податливы, а в ее теле поселилась сила! Тогда, когда ко мне ее привели впервые, ее тело тоже было нежным и податливым… О Мамед, я любил ее девятнадцатилетней, и вот я встретил ее – и она оказалась прежней, но совсем иной, о Мамед, о Мамед, что же мне сейчас делать? Наутро она вела себя так, будто этой ночи не было, – и я не нашел слов, чтобы напомнить ей об этой ночи и снова позвать и приблизить к себе!

– Горе тебе, ты любишь ее…

– Но она же сама хотела, чтобы я приблизил ее к себе! И если она мне не открылась – значит, ей нужно было, чтобы я ее не узнал! А зачем ей это было нужно? Я подумал и понял – она хочет осуществить наш договор и женить меня на своей дочери! А пророк запретил мужчине входить к матери и дочери! Она же не удержалась! Но раз она так желала меня – а она желала меня, клянусь тебе, о Мамед! – то зачем же она постоянно ставит между мной и собой этот договор и свою дочь? Нет мне нужды в ее дочери, я хочу только ее! И когда она осыпала меня упреками – ты был при этом? Ты слышал, как она меня проклинала, эта мерзкая, эта скверная? Не мог же я ей сказать… Погоди… Горе мне, чего я не мог ей сказать?

– А не кажется ли тебе, о сын греха, что ты слишком предаешься мучениям духа, в то время, как их предмет такого внимания не заслуживает? О Саид, разве мужчины должны так расстраиваться из-за ущербных разумом? И разве ты никогда не читал трактата Юсуфа ибн Исхака аль-Кинди «Как уберечься от печалей»? Всякая печаль есть следствие чьего-то действия, либо нашего, либо чужого. Если это действие зависит от нас, то мы не должны делать ничего такого, что могло бы нас опечалить. А чем занимаешься ты? Ведь хотеть делать то, что тебя опечалит, это значит хотеть того, чего не хочешь, и вот верная примета бесноватости! А чтобы сделать печаль наименее продолжительной, необходимо вспомнить те огорчения, которые были у нас когда-то, и после которых мы утешились, а также беды и огорчения других.