Рэй Брэдбери - О скитаньях вечных и о Земле

– Первое октября десятого года, тихий прохладный осенний вечер, театр варьете в Бостоне… Да, так оно и было. Народу – битком, и все ждут. Оркестр, трубы, занавес! Чин Линсу, великий восточный маг и чародей! Вот он, на сцене. А вот я, в середине первого ряда. Он кричит: «Фокус с пулей! Кто хочет попробовать?» Мой сосед встает и идет к сцене. «Осмотрите ружье, – говорит Чин Линсу. – Теперь пометьте пулю. Вот так. Теперь стреляйте меченой пулей из этого самого ружья прямо мне в лицо, а я буду стоять на другом конце сцены и поймаю пулю зубами!»

Полковник Фрилей перевел дух и умолк.

Дуглас глядел на него во все глаза, изумленный и зачарованный. Джон Хаф и Чарли совсем оцепенели. Старик снова заговорил, он сидел неподвижно, точно каменный, только губы шевелились.

– «Готовься, целься, пли!» – кричит Чин Линсу. Трах! Гремит ружье. Трах! Чин Линсу вскрикивает, шатается, падает, лицо залито кровью. Шум, гам, ад кромешный, все вскакивают на ноги. Что-то неладно с ружьем. Кто-то говорит: «Мертв». И верно. Мертв. Ужасно, ужасно… Никогда не забуду… Лицо точно алая маска, занавес быстро опускается, женщины плачут… Девятьсот десятый год… Бостон… Театр варьете… Бедняга… Бедняга…

Полковник Фрилей медленно открывает глаза.

– Бог ты мой, полковник, – говорит Чарли. – Вот уж здорово так здорово. А теперь хорошо бы про Поуни Билла.

– Про Поуни Билла?

– Вы тогда еще были в прериях, давно, в восемьсот семьдесят пятом…

– Поуни Билл… – Полковник ощупью двигался во тьме. – Тысяча восемьсот семьдесят пятый… Да, мы с Поуни Биллом ждем на пригорке, в самом сердце прерии… «Шш-ш, – говорит Поуни Билл. – Слушай!» Прерия – как огромная сцена, все готово, пора начинаться грозе. Раскат грома. Сначала глухой. Еще раскат. На этот раз ближе, громче. И во всю ширь прерии, насколько хватает глаз, надвигается зловещая бурая туча, полная черных молний, – стелется низко-низко, миль пятьдесят в ширину, миль пятьдесят в длину, миля в высоту и всего на дюйм от земли. А я стою на пригорке и кричу: «Господи, помилуй!» Земля бьется, точно обезумевшее сердце, ребятки, точно сердце, охваченное ужасом. Я трясусь как осиновый лист. Земля дрожит. Трах-тарарах, грохочет гром. Так и громыхает. Ох, как она гремела, эта гроза, и все надвигалась, наступала и весь мир закрыла эта туча. «Это они!» – кричит Поуни Билл. И туча эта была не туча, а песок! Не пар, не дождь, нет, а песок, его взмело со всей прерии, с высохшей жухлой травы, он был как мука самого тонкого помола, как цветочная пыльца, и так и сверкал на солнце, потому что теперь и солнце появилось в небе. Я опять как закричу… Отчего? Да оттого, что эту пыль будто адское пламя пронизало, будто занавес отдернули на свету – и тут я их увидал, клянусь вам, увидал своими глазами! То было великое войско древних прерий – бизоны и буйволы!

Полковник умолк; когда тишина стала невыносимой, он продолжал:

– Головы – точно кулаки великана-негра, туловища – как паровозы. Будто на западе выстрелили двадцать, пятьдесят, двести тысяч пушек, и снаряды сбились с пути и мчатся, рассыпая огненные искры, глаза у них как горящие угли, и вот сейчас они с грохотом канут в пустоту…

Пыль взметнулась к небу, смотрю – развеваются гривы, проносятся горбатые спины – целое море, черные косматые волны вздымаются и опадают… «Стреляй! – кричит Поуни Билл. – Стреляй!» А я стою и думаю – я ж сейчас как божья кара… и гляжу, а мимо бешеным потоком мчится яростная силища, точно полночь среди дня, точно нескончаемая похоронная процессия, черная и сверкающая, горестная и невозвратимая, а разве можно стрелять в похоронную процессию, как вы скажете, ребята? Разве это можно? В тот час я хотел только одного – чтобы песок снова скрыл от меня эти черные, грозные силуэты судьбы, как они сталкиваются и бьются друг о друга в диком смятении. И представьте, ребята, пыль и правда осела и скрыла миллион копыт, которые подняли весь этот гром, вихрь и бурю. Поуни Билл, выругался да как стукнет меня по руке! Но я был рад, что не тронул эту тучу или силу, которая скрывалась в ней, ни единой крупинкой свинца. Так бы все и стоял и смотрел, как само время катит мимо на громадных колесах, под покровом бури, что подняли бизоны, и уносится вместе с ними в вечность.

Час, три, шесть часов прошло, пока буря не унеслась за горизонт к людям, не таким добрым, как я. Поуни Билл куда-то исчез, я остался один, я совсем оглох и словно окаменел. Потом пошел, сто миль на юг шел до ближайшего города, и не слышал человеческих голосов, и рад был, что не слышу. Хотелось, чтоб в ушах еще звучал этот гром. Я и сейчас его слышу, особенно летом, вот в такие дни, как нынче, когда над озером стеной стоит дождь… устрашающий, ни на что не похожий грохот… Вот бы и вам когда-нибудь его услыхать…

В полумраке большой нос полковника Фрилея чуть просвечивал, словно белая фарфоровая чашка, в которую налили очень слабого и чуть теплого апельсинового чая.

– Он заснул? – спросил наконец Дуглас.

– Нет, – ответил Чарли. – Просто перезаряжает свои батареи.

Полковник дышал часто и неглубоко, как будто запыхался от долгого бега. Потом он открыл глаза.

– Да, сэр? – восторженно сказал Чарли.

– Здравствуй, Чарли! – И полковник недоуменно улыбнулся остальным ребятам.

– Это Дуглас, а вот это – Джон, – сказал Чарли.

– Рад познакомиться, мальчики. Мальчики поздоровались.

– Но где же… – начал снова Дуглас.

– Ох и дурак же ты! – Чарли ткнул Дугласа в бок, потом повернулся к полковнику: – Вы говорили, сэр…

– Я что-то говорил? – пробормотал старик.

– Про войну Севера и Юга, – вполголоса подсказал Джон Хаф. – Он ее помнит?

– Помню ли я гражданскую войну? – встрепенулся полковник. – Ну еще бы! – Голос его задрожал, и он снова закрыл глаза. – Все, все помню, вот только… на чьей же стороне я сражался?

– А какого цвета у вас был мундир?.. – спросил Чарли.

– Цвета начинают путаться, – прошептал полковник. – Они тускнеют. Я вижу рядом солдат, но уже давно не помню, какие на них шинели и кепи – серые или синие. Я родился в штате Иллинойс, учился в Вирджинии, женился в Нью-Йорке, дом построил в Теннесси, а теперь, под конец жизни, слава богу, опять здесь, в Гринтауне. Теперь вы понимаете, почему у меня все цвета перепутались?

– Но ведь вы помните, по какую сторону гор дрались? – Чарли говорил совсем тихо. – Солнце вставало справа от вас или слева? Вы шли к Канаде или к Мексике?

– Иногда солнце вроде бы вставало со стороны моей здоровой руки, правой, а иногда – из-за левого плеча. И шли мы то туда, то сюда. Тому теперь уж лет семьдесят. За такой долгий срок немудрено и позабыть, с какой стороны всходило солнце.

– Ну а победы вы какие-нибудь помните? Выиграли же вы хоть какое-нибудь сражение?