Константин Бояндин - Умереть впервые

Зашипев от неожиданности, он выронил брусок себе под ноги. Брусок за несколько секунд раскалился докрасна и излучал теперь драгоценное, слабо пахнущее смолой тепло. Юноша пожелал Леглару тысячу лет жизни и растянулся около бруска Прямо на земле. Только в трех шагах можно было выдерживать этот жар.

Вскоре холод был побежден и остался голод. Ничего не попишешь. На еде экономить не получится. Леглар сжевал еще пару ломтей мяса, заел сушеными фруктами и страшно захотел пить.

Вскипятить воду в котелке? Да, но ведь замучаешься ждать, пока остынет.

Тут его осенило, и в котелок воды из реки он капнул из флакончика, содержимым которого вылечил себя и рептилию. Вода в котелке на миг засветилась, затем поднялась и осела легкая муть… и Таилег получил полный котелок вкусной, освежающей и прохладной воды. Просто божественно…

Пододвинув медленно сгорающий брусок поближе к рептилии (разумеется, так, чтобы ее не поджарить), Таилег вновь улегся спать. Солнца здесь не предвиделось, но хочется надеяться, что он его еще увидит.

Он очнулся от неприятного покалывания где-то в позвоночнике.

Брусок давно уже догорел, оставив после себя проплавленную лунку в камне и горсточку белого пепла. Доносился плеск воды и прежнее, чуть хрипловатое редкое дыхание из-за спины.

Что-то разбудило его. Но что?

Послышался слабый плеск, и белесая светящаяся тень скользнула совсем рядом с берегом. Странные здесь водятся рыбы, аж дрожь в коленях. Таилег наклонился к воде и зачерпнул в ладони воды. Холодное прикосновение быстро прогнало остатки сна. Уже утро? Вряд ли, по внутренним ощущениям прошло часа два.

Таилег вновь зачерпнул воды и энергично растер себе лицо.

Когда он отнял руки от лица, кожа, сошедшая с щек и лба, неровными окровавленными лоскутьями упала в ладони.

Таилег издал нечеловеческий крик и вскочил на ноги. Боли не ощущалось. Под кожей обнажилось мясо — оно сочилось вязкой черной жидкостью и издавало отвратительный запах.

Он прикоснулся дрожащим пальцем к правой щеке, и та отвалилась целиком. Таилег не смог издать ни звука: ужас сковал его горло, отнял силы и лишил дыхания. Он ощущал — уже неведомо чем, — как сходит кожа на всех остальных частях его тела.

Ноги не удержали его, и он упал, с размаху ударившись о камни лбом.

Почти немедленно он очнулся. Все с ним было в порядке. Таилег долго осторожно ощупывал свое лицо, руки и ноги, прежде чем убедился, что не рассыпается на куски.

Ну разве что болел лоб. Слава богам, легкая ссадина.

Он обернулся. Все оставалось по-прежнему. Окружающий мир не изменился. Откуда пришло это ужасное наваждение? Лицо его горело огнем, и сердце никак не могло успокоиться.

Совладав со страхом, Таилег вновь остудил лицо (на сей раз без последствий) и уселся у самой воды.

Он боялся засыпать.

Сон мог прерваться, и прерваться так же, как этот, пробуждением у ледяной воды, с криком, застрявшим в горле. Что-то неладное с его головой, ведь никогда прежде кошмаров не снилось!

От тишины звенело в ушах. Таилег затаил дыхание, и ничего, кроме плеска воды, не услышал. Умерла?

Он осторожно склонился над рептилией. Дыхание не исчезло, оно просто перестало быть хриплым. «Как быстро она излечивается!» — подумал Таилег с завистью и потрогал ее лоб.

Он был теплым! Невероятно! Всю жизнь его учили, что все, покрытое чешуей, холодно на ощупь, отвратительно пахнет… ладно, запахи пока оставим в покое. Сейчас от нее пахло полынью, что вообще ни в какие ворота не лезло. Но как ей удается быть теплой?

Усталость, которую так и не удалось сломить, вновь напомнила о себе. Таилег понял, что если немедленно не ляжет спать, то заработает что-нибудь похуже испорченных нервов.

— Да провались оно все, — произнес он вслух и после короткого раздумья забрался под плед. Когти рептилии упирались ему в спину и в лопатки… но это было лишь мелким недоразумением.

Ему наконец-то было тепло.

Сны не удостаивали его визитами вот уже несколько лет. Таилег отвык от них и недоуменно пожимал плечами, если кто-нибудь принимался рассказывать свой сон или, что еще хуже, толковать его. Кому-то они снятся, кому-то нет.

Сейчас же, затерянный где-то под землей, он вообще дремал, почти не засыпая глубоко. Журчание воды, редкая капель, от которой разносилось неожиданно гулкое эхо, глухое бурчание в животе, раздражавшее его больше всего, ощущались, несмотря на то, что на веках висел чудовищный груз, и только могучее колдовство помогло бы ему открыть глаза снова.

Постепенно звуки и ощущения уплывали вдаль… и новые, живые и яркие образы начали проявляться в его сознании.

Поздний вечер, молодой человек в накидке с вышитым знаком Шила осторожно пробирается по темным и узким улочкам. Почему Шило, понятно. Как еще изображать себя Гильдии воров? Только чужими символами могли украсить они свои одежды, только в маске могли безбоязненно расхаживать по городу. Семь веков все правители изживали Гильдию, бились с ней, подкупали ее — но рано или поздно талант ее мастеров становился позарез необходимым.

Не все же они обирают ротозеев, срезают у почтенных горожан кошельки или крадут фамильные драгоценности, заменяя их разной дрянью.

Впрочем, сейчас юношу интересует не его будущая профессия. Он крадется, выискивая некий знак, начертанный в условном месте и, обнаружив его, спускается по бесконечно глубокой винтовой лестнице куда-то под землю.

…Когда пришли люди, пришло и буйство чувств. Лишенные возможности жить долго, не наделенные магическим даром, вечно обиженные на все и вся, люди открыли, что органы чувств могут приносить наслаждение. Не одним людям, конечно. Всем двуногим и похожим на людей. Изысканные кушанья, благовония, театр, музыка… только гуманоиды изобрели способ наслаждаться всем этим.

Чем немало потрясли остальные расы.

Любовь телесная не была исключением.

Окутанная множеством запретов, бессильных управлять ею, порождающая хаос во внутреннем мире людей — как и прочие зыбкие изобретения их разума, — она оказалась мощным топливом, способным питать частицы божеств, разлитые в окружающем мире.

И появлялись постепенно у каждого божества странные, привлекательные и жуткие одновременно ипостаси, и все новые и новые культы соглашались даровать людям свое расположение.

…В Киншиаре также имелся запретный храм, где жизнь дневная и ночная разительно отличались. Днем храм был местом, где молились об излечении и плодородии (и не оставляло оно никогда окружающие пашни), где лечили раны телесные и душевные.

Ночью храм был другим.