Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Закат

– Сударыня…

– Не «сударыня», а вдова маршала, если ты вдруг забыл! Не пожелай Арно «губить мою юность», он бы именно это и сделал…

– Что сделал? – не понял Робер.

– Погубил. Юность. Молодость. Жизнь. Потому что мне был нужен только он, Арно Савиньяк! На день, на год, на сколько выйдет, но только он!.. Вы уходите, воюете, умираете, но решать, быть с вами или нет, нам, хотя какое там решать!.. Если любишь, бросаешь все и бежишь, то есть ждешь, пока не поймешь: хватит ждать, пора помнить… И благодарить за то, что было и что никто не отберет, кроме таких вот… дураков.

Глаза женщины были яростными и юными. На своего Арно она смотрела так же, заставив позабыть обо всем, но Савиньяк мог любить. Мог!

– Сударыня… Всё наоборот! Всё!.. Это не меня убьют…

Робер не думал, что сможет говорить так связно, тем более о таком, но говорил. О братьях, отце и Жозине. О просвистевших мимо пулях. Об Адгемаре, Мильже, Луллаке, Борнах. Об Альдо и Моро. О сестре, которая жила, пока он о ней не вспоминал. Тонущие в гвоздиках мертвецы, девчонка без тени, сжимающиеся стены, чужие жирные маки на рыжей садовой дорожке…

– В это трудно поверить, но это так! Я – кукушонок, я живу, потому что умирают другие. Не хочу, но живу, так вышло. Я не думал, что убью Катари, и убил! Ворон, тот хотел ее спасти, и ему почти удалось, ведь он ее оставил… Сударыня, Марианна должна жить, а я доделаю, что мне осталось, и…

– Я все поняла. – Теперь подруга Жозины была совершенно спокойна. – Скажи, ты видел Леворукого?

Шутит? Сошла с ума? Пытается отвлечь?

– Ты видел Леворукого? Того самого, что у церковников… Хотя он может быть и праворуким.

– Сударыня, что с вами?

– Ровным счетом ничего. Хорошо… Вспомни, тебя спасал кто-то вроде… Савиньяка, только с зелеными глазами и бергерским мечом?

– Нет. Разумеется, нет!

– А нет, так не равняй себя с Росио… с Алвой! Его в юности спас Леворукий, вот бедняга и шарахается от кого может, и то не ото всех, иначе ему пришлось бы удрать в Седые земли и жить там в дупле. Тогда бы смертей в Талиге точно прибавилось, так что кончай ловить чужих кошек и отправляйся к своей…

– Вы шутите!

– У меня воображения на такие шутки не хватит… Оглянись! Сколько людей теряют всё – любовь, дом, здоровье… Что, все они прокляты? Или ты только герцогов с королями считаешь? Так счастливых королей в сказках и то не бывает: то детей нет, то жена – тварь закатная, то чудище в залог дочку требует… Все мы несчастные, кроме мальчишек вроде Карло Алвасете. Пошел в бой, умер и не заметил; не ты плачешь, а о тебе…

Люди стареют, Робер, люди теряют тех, кого любят, иначе не бывает. Даже прекратись все несчастья и войны, мы будем хоронить родителей и жить дольше собак, лошадей, крысы этой твоей… Выходит, не любить их? А нам что прикажешь? Прятаться от мужчин? Не радоваться? Не рожать, потому что война, потому что вас могут убить… Могут, и что? Шарахаться от счастья, потому что оно кончается? Да стань оно бесконечным, оно б не счастьем было, а… овечьей жвачкой! И не смей убивать его раньше времени, оно не только твое. И вообще…

– Сударыня…

Теперь Арлетта смеялась, словно сказала нечто смешное. Смеялась, то отмахиваясь унизанными кольцами рукой, то утирая глаза, но сумасшедшей она не была. На свой счет Робер был не столь уверен.

– Извини, – выдохнула графиня, – ничего смешного тут нет… Только как же хорошо… что ты не… пшеничное зерно… Представляешь, что бы было, откажись семена прорастать, потому что впереди жернова и бочки! Думай пшеница и капуста, как ты, мы бы… Мы бы вымерли с голоду, и некому было б страдать…

– Лэйе Астрапэ!

– Не поняла.

Объяснить Иноходец уже не успел. Распахнулась дверь, и в кабинет вступил Коко.

4

Барон явился удивительно вовремя – тот, кто сочиняет концерты, знает, когда вступать гобою, а когда – скрипкам. Арлетта поправила волосы и сощурилась – так и есть, на плече Капуль-Гизайля восседала крыса, что вряд ли шло на пользу элегантнейшему воротнику, но визитеру было не до него. И даже не до Робера. Супруг Марианны остолбенел, вперив исполненный восторга и вожделения взор в письменный стол, точнее, в прижимавшую бумаги потускневшую статуэтку.

– Умбератто! – простонал Капуль-Гизайль, все больше напоминая сраженного молнией любви. – Подлинный Умбератто, но где и в каком виде!.. Мой друг, это невыносимо! Вы же не станете… Не станете жарить дичь на вашей лучшей шпаге или возить на Дракко дрова!

– Умбератто? – Арлетта подошла поближе, разглядывая обвившуюся вокруг обломка колонны змеедеву. – Похоже на то. Робер, это судьба. Барон нашел на твоем столе Умбератто, значит, этот Умбератто предназначался ему.

– В прибрежных тростниках до сих пор слышат песни и плач найери. – Робер смотрел на статуэтку, страдальчески сдвинув брови. – До сих пор слышат…

– Прекрасно сказано! – Барон сам напоминал работу Умбератто. Эдакая аллегория Вожделения или Противления всесокрушающей страсти из последних сил! – Песни найери родственны плачу, именно это я старался передать своим последним концертом! Всё губит исполнение, хотя я почти добился нужных интонаций… Но Умбератто! Он воплощал в металле то, что можно выразить лишь музыкой. Это прекрасно даже в сравнении со среднегальтарской бронзой.

– Я слышала про вашу коллекцию, – вступила Арлетта. – И хотела бы увидеть ее собственными глазами… Нет-нет, не сегодня! Когда Умбератто займет достойное его место. В доме военного искусству бывает неуютно.

– Но… Эта вещь из особняка Приддов, ее принесли мои люди. Если это такая ценность…

– Это такая ценность, – заключила Арлетта, – и ее нужно немедленно отчистить. Барон это сделает лучше кого бы то ни было, а Придд в ближайшее время вряд ли вернется в столицу. Ему можно написать, что его собственность отдана на хранение барону Капуль-Гизайлю.

– Графиня, я назвал бы вас ангелом, если б не знал, кто послужил эсператистам моделью. Это знание делает комплимент двусмысленным… Мой друг, если вы мне доверяете…

Не пытайся барон доставить Робера к супруге до находки, его можно было заподозрить в корысти, хотя корысть там, вне всякого сомнения, имелась, вопрос – какая. Арлетта взяла тяжеленную змеюку и вручила подскочившему барону, не забыв снять с плеча знатока искусств крысу. Восхитительно теплую и живую.

– Господа, вы слишком взволнованы. Оба. Это беспокоит животное. Будет лучше, если вы отправитесь засвидетельствовать свое почтение баронессе.

– Сударыня…

– Прошу меня простить. Робер, ты не будешь против, если я воспользуюсь твоим кабинетом и напишу несколько писем? Это срочно.

…Они наконец убрались. Не устоявший перед двойным напором Эпинэ и счастливый барон, пожелавший нести тяжеленькое сокровище собственноручно. На столе остались кипа бумаг и крыса, под столом привычно обосновалось одиночество; вот ведь верная тварь, ни одна собака не сравнится! Графиня Савиньяк отыскала приличное перо и открыла чернильницу. Она все равно собиралась писать Ли и Бертраму, вот и напишет. Только уймет Клемента и отыщет платок. И откуда только берутся слезы, какой в них смысл? Тем более когда все почти устроилось…