Вера Петрук - Последний Исход

— Ночью лучше не ходить по трущобам, — тихо прошептала она. — В нашем городе почти нет преступников, но всякое случается первый раз. Давай свернем на Восьмую? Там должны прыгать через огонь. Мне кажется, это чудесный обычай. Каждый, кто прыгнет, сожжет всю грязь с тела и души, и в новый год войдет чистым. Давай прыгнем?

— Нет, — покачал головой Арлинг. — Сейчас все карманники кормятся в толпе среди гуляющих. Если пройдем быстро, никто нам не помешает. А что до прыжков в огонь, то это небезопасно. Достаточно искры, чтобы спалить твои шелковые штаны. Ты даже скинуть их не успеешь. Ожоги лечить трудно, особенно те, когда в рану забивается ткань.

— Что ты такое говоришь, Арлинг? — воскликнула Альмас. — Какие ожоги? Кучеярки в шелковых шароварах с детства прыгают через новогодние костры, и никто никогда не загорался.

— Ты будешь первой.

— Работа в песках не идет тебе на пользу. Послушай меня. Бросай эти раскопки. Воин должен держать в руках меч, а не лопату. Хочешь, я устрою тебя в городскую стражу?

— Тсс, — Арлинг приложил палец к губам и остановился. Ему послышалось, что в соседнем доме хлопнула дверь, и кто-то вышел во двор. Судя по шагам, не один.

— Что такое? — прошептала Альмас, оглядываясь. — Бандиты?

— Показалось, — буркнул Регарди и, взяв ее за руку, быстрым шагом направился к выходу из переулка. За два месяца жизни в Сикта-Иате он успел выучить все улочки и повороты и теперь ориентировался в них не хуже зрячего.

Они миновали еще квартал и вошли в небольшую рощу, когда Альмас вдруг споткнулась.

— Постой, — потянула она его за руку, останавливаясь. — Я за тобой не успеваю, давай передохнем. Мы почти пришли, ведь это парк за моим домом. Вернее, будущий парк. Я хочу посадить здесь больше акаций и апельсиновых деревьев. Они так чудесно пахнут.

Регарди поежился. В роще шуршала листва, и ему казалось, что за каждым кустом прятался враг. Арлинг нередко охотился по ночам в лесных оазисах, но те места находились далеко за городом, а этот уголок сохранившейся природы был обречен на городское выживание. Регарди не любил парки и другие культурные насаждения, сотворенные человеком для отдыха. В них чувствовалось что-то фальшивое и неестественное. Такие места напоминали ему накрашенное лицо женщины, которая старается спрятать видимые только ей изъяны под густым слоем румян и пудры.

Альмас тоже была напряжена, но ее волнение, кажется, имело другие причины — ему пока неясные. Глубоко вздохнув, она прислонилась спиной к шершавому стволу, пристально разглядывая его. Арлинг неуверенно замер рядом, чувствуя неловкость момента. Он уже собирался рассказать ей о ночных жужелицах, которые прячутся под корой маскатовых деревьев и больно кусаются, когда она взяла его за руку и поцеловала его ладонь.

— Почему ты сторонишься меня? — спросила она, склонив голову набок. Копна черных волос волной упала на ее точеное плечо, взметнув вокруг них облако нежного аромата адраспана.

— Альмас, я… — слова застряли в горле, и Арлинг понял, что настал момент, которого он опасался. Подозревая, что нравился девушке, Регарди надеялся, что его бездействие подскажет ей об отсутствии ответных чувств. Но стратегия оказалась неверной, и сейчас больше всего на свете ему хотелось исчезнуть. Это было не так уж трудно осуществить. Сделать шаг в темноту, и Альмас не сможет отыскать его в этой роще даже с собаками.

— Зачем что-то говорить, — прошептала она, привлекая его к себе. Теперь Арлинг понял, почему ее духи так сильно волновали его. Адраспаны были известным возбуждающим средством в Сикелии. Возможно, Альмас не случайно выбрала их в этот вечер. До чего же хитра, чертовка. Девушка знала, что она — красивая женщина, а он — путь слепой, но мужчина.

— Поцелуй меня, Арлинг, — попросила она, и Регарди почувствовал, как бешено загудела кровь в венах. Руки Альмас коснулись его груди и, нежно скользнув вниз, остановились на поясе, словно спрашивая разрешения.

Сопротивляться такому искушению было трудно. Арлинг наклонился и поцеловал ее, с нежностью прижав губы к гладкому лбу. Кажется, совершать невозможное вошло у него в привычку. Погладив запрокинутое лицо, он мягко отстранил ее руки и опустился перед ней на колени. Как по-другому сгладить неловкость ситуации, Регарди не знал. Он чувствовал себя виноватым.

— Прости меня, — начал Арлинг, но в следующую секунду подскочил и, развернувшись вокруг себя, оказался лицом к лицу с низеньким щуплым кучеяром. Человек на вытянутой руке держал нож, направленный в ее сторону, и постоянно оглядывался на других кучеяров, которые вышли следом за ним из-за деревьев. Их оказалось пятеро. Они двигались шумно и неповоротливо, как беременные ослицы, и Регарди мог только поражаться тому, что не заметил их приближения раньше.

— Простите, милочка, что помешали, — скрипуче произнес кучеяр, вышедший к ним последним, — но нам нужны ваши денежки. Вытаскивай все, что есть в карманах, и можете чирикать дальше.

Альмас, раскрасневшаяся от гнева, еще задолго до того как появились разбойники, с возмущением уставилась на него.

— Ты больной, наверное, — вспылила она. — Убирайся прочь, пока руки-ноги целы. И дружков своих прихвати. Вы даже представить себе не можете, на кого напали.

«Интересно, кого она имела в виду — себя или меня?», — подумал Арлинг, изучая кучеяров. У всех на лицах были намотаны платки, но Регарди читал их, как открытые книги. Из оружия у них были только ножи, причем, не боевые. Тот, который вышел первым, носил вязаную шерстяную жилетку, которая сохранила на себе запах женщины, молочной каши и детской мочи. Арлинг готов был поклясться, что пару часов назад этот горе-бандит укачивал на руках ребенка и ломал голову, как прокормить голодные рты семейства. На его левой руке не хватало пальцев. Ранение было недавним, и от тряпицы, намотанной вокруг культи, пахло гноем. Стоявший за «папашей» кучеяр был худым и таким тощим, что его легко можно было спутать со стволом акации, если бы не дрожь, периодически пробивающая его с головы до ног. Падучая часто встречалась в Сикелии и считалась болезнью проклятых. Таких людей обычно прогоняли из поселений, и они бродили по дорогам, прибиваясь к бандитам или пропадая в пустынях. Третий держал нож, словно писчее перо. Он не смотрел в их сторону, будто надеялся, что его не заметят. Весь его облик говорил: «Я не с ними, я здесь случайно, просто дайте мне денег, и давайте разойдемся мирно». Что заставило этого писаря выйти на тропу войны? Потерялся в городе будущего, не сумев освоить профессию каменщика? Четвертый был пьяницей, с трудом стоящий на ногах. Он пил уже много месяцев, и кончик его ножа рисовал замысловатые узоры в воздухе, повторяя дрожь руки. Его взяли для большинства. Лишь последний кучеяр, тот, который обратился к ним, держал нож более-менее уверенно. Но запах уксуса и моченых шкур настолько сильно въелся в его волосы и тело, что сразу выдавал профессию кучеяра. Он был кожевником и поэтому должен был уметь обращаться с ножом. Однако знал ли он, что его жертвы, в отличие от мертвых туш, могут сопротивляться?