Генри Олди - Мессия очищает диск

Простые люди – словно промасленный фитиль: всегда видно, сколько сгорело и сколько еще осталось.

Гораздо хуже возиться с героями-недоучками, норовящими все время доказать своему спасителю, что могли бы обойтись и без него. Ну, в крайнем случае, считают на равных с собой – и тогда приходится спасать пустозвона и от опасностей, и от него самого.

Эти горят, как праздничный фейерверк: то вспышка, то темнота, то что-то не вышло, и вместо разноцветных искр – вонь и шипение.

Но истинное проклятие – работать с такими людьми, как преподобный Бань. Во-первых, невольно расслабляешься, чувствуя рядом действительно мощную поддержку; во-вторых же, никогда не знаешь заранее, в какой момент наступит предел немалым силам твоего спутника.

Вот еще мгновение назад он смеялся в лицо палачу и бегал после пыток резвей вспугнутого зайца, а вот уже сидит, привалившись к стене, и улыбается мертвым лицом.

Как щепоть пороха: мгновенное полыхание – и конец.

На бегу Змееныш машинально прислушивался к дыханию монаха. Ровное, ритмичное… как учил тогда, на лодке, так сам и дышит… хотя, пожалуй, еще месяц назад лазутчику вообще не удалось бы ничего расслышать. Значит, еще немного сбавим ход… теперь по лестнице, направо, налево, снова по лестнице… за углом караулка, где спят доблестные охранники…

Змеенышу повезло.

А может быть, Цай счел это везением за неимением лучшего.

Когда из караулки неожиданно выбрался человек, лазутчик двигался достаточно медленно, чтобы это не застало его врасплох, и достаточно быстро, чтобы не дать вмешаться преподобному Баню. Монах непременно свернул бы шею старику писарю, а это уж было бы и вовсе ни к чему: лучше пусть потом очухавшийся старикашка поможет рассказывать оплошавшему начальнику о «крадущихся демонах», нагрянувших в Восточные казематы со своих далеких островов.

Язык без костей, его из суставов вынимать не нужно…

Походя Змееныш Цай мазнул ладонью по писарскому горлу, остро и уверенно коснувшись дряблой, стариковской плоти – пусть отдохнет крючкотвор, пусть забудет до утра и о больных зубах, сколько их там у него еще осталось, и о ночных призраках…

Пол ушел у лазутчика из-под ног, стены накренились, словно прогневавшиеся демоны Преисподней качнули темницу, решив всласть натешиться человеческой кутерьмой; в глазах на миг стало темно, и чужие холодные пальцы беспощадно уперлись в ямочку между ключицами и в основание черпа.

Святой Сестрице, тысячелетней развратнице-оборотню, наверное, сейчас икнулось в тюрьме ада Фэньду – Чернобурка отлично помнила похожую хватку!

Монах замер, что называется, на середине прыжка. Уж кому-кому, а преподобному Баню не надо было объяснять: еще движение, и ему доведется бежать из Восточных казематов в одиночестве. Потому что удивительного писаря монах непременно отправит к предкам, нет в Поднебесной таких писарей, чтоб выдержали открытый бой с клейменым сэн-бином! – но Змееныша это не оживит.

Устоявший перед сонным зельем старик писарь молчал, удерживая согнутого в три погибели Цая, и пристально смотрел на монаха.

Взгляд его сильно напоминал взгляд древесного удава: рыбьи чешуйки между припухших век, стоячий омут, в котором ничего нельзя прочитать.

Обмотанное полотенцем лицо странным образом усиливало сходство с большой змеей.

Сытой?

Голодной?

Охотящейся?!

– Вы не туда бежите, – бесцветным голосом произнес старик. – Верхними ярусами вам не выбраться – там как раз смена караула. Разве что через допросную залу… пойдемте, я попробую провести.

И, отпустив Змееныша, неспешной рысцой затрусил по коридору в обратном направлении.

Слегка задев плечом окаменевшего Баня.

Вторым мимо монаха пробежал Змееныш Цай, на ходу растирая ноющую шею.

Преподобный Бань вздохнул и продолжил прерванный путь к свободе.

Они опоздали.

Когда все трое влетели в допросную залу – через другую дверь туда же вошли семь стражников, идущих сменить уснувших собратьев.

Шедший впереди начальник отшвырнул ногой дубовый табурет, на котором еще вечером сидел один из подмастерьев, коротко скомандовал – и семь лезвий тяжелых алебард уставились на непрошеных гостей.

Полукруг отточенной стали грозно двинулся вперед, тесня замешкавшихся людей.

Двоих.

Потому что писарь мгновенно исчез, растворился в сумраке углов, затканных ажурной паутиной.

Отброшенный табурет прогромыхал по грубым плитам пола и ударил преподобного Баня в колено.

Монах задумчиво посмотрел на стражу и наклонился.

Когда Змееныш Цай, монах обители близ горы Сун и объявившийся невесть откуда старик писарь вышли из допросной залы, там оставалось семеро стражников и одна треснувшая табуретка.

– Наставник Лю был бы очень недоволен, – пробормотал преподобный Бань, вытирая кровь с плеча, оцарапанного алебардой.

– Что? – не понял Змееныш.

– Ничего. Сунь-цзы тоже был великий полководец, но зачем же табуреты ломать?

И монах зло покосился на свои руки, украшенные знаками тигра и дракона.

Руки слегка дрожали.

Взгляд монаха окаменел, и дрожь унялась.

8

– Вас догонят, – скучно сказал писарь, когда они оказались во внутреннем дворе казематов и приблизились к забору высотой в полтора человеческих роста. – Если будете бежать оба, вас обязательно догонят.

Сказав это, он немного постоял, потом размотал полотенце и в упор взглянул на Змееныша.

– Ты знаешь, что делать? – тихо спросил старик писарь, немощный бумагомарака с абсолютно незапоминающимся лицом.

Высокие скулы, чуть припухшие веки, нос с горбинкой, ямочка на подбородке… а отвернешься, и мгновенно забыл! То есть, конечно, помнишь: ямочка, высокие скулы… но эти слова перестают складываться в лицо.

– Ты знаешь, что делать? – повторил писарь, и звук его голоса неожиданно отвердел, как черенок длинной трубки из одеревеневшего корня ма-линь.

– Знаю, – ответил Змееныш.

Лазутчику очень хотелось добавить еще одно слово – простое и привычное даже для годовалого младенца! – но он не мог. Язык не поворачивался, губы немели, и в горле вставал шершавый комок.

– Хорошо, – кивнул старик и не спеша пошел обратно.

В глубь Восточных казематов, разбуженных грохотом боя в допросной зале и начинавших шумно закипать, как забытый на жаровне чайник.

Промедли – и обжигающий пар сорвет крышку, вырвавшись наружу.

– Кто это был? – Бань тронул Змееныша за руку.

– Мой отец.

Непроизнесенное миг назад слово вдруг далось легко и просто.

– Как… как ты узнал?!

– По клейму на руках, – непонятно отозвался Змееныш.

И позволил себе еще несколько драгоценных секунд смотреть вслед Ушастому Цаю, которого никто не знал в лицо; даже его жена, даже его сын.