Генри Олди - Баллада о кулаке
— Просите немедленно войти! — после некоторой паузы отозвался сановник. И повернулся к Змеенышу.
— Спрячься за той ширмой, — властно приказал он. — Нет, за павлиньей! Я хочу, чтобы ты знал как можно больше о последних днях моей жизни, когда встретишься с моим другом Бао. Но если послание Сына Неба окажется сугубо конфиденциальным...
«Ты на всякий случай прикажешь оскопить меня и отрезать мне ноги, — чуть не вырвалось у Змееныша. — А перед тем как выпить яд, пошлешь своих людей доставить меня в Нинго».
— ...Я попрошу гонца прерваться, сославшись на необходимость принять лекарство, а ты исчезнешь из кабинета. За ширмой находится дверца — не думаю, что тебе стоит что-то объяснять. Обратишься к любому из слуг от моего имени — и тебя определят на ночлег.
Уверенный тон сановника не предполагал и тени сомнения в том, что Змееныш поступит именно так, как приказывают, а не исчезнет, к примеру, навсегда и в неизвестном направлении.
Видимо, бывший тайчан боши, а нынешний Государев Советник и впрямь отлично изучил трактат Сунь-цзы, главу о лазутчиках. Уж если судья Бао доверил сему человеку опаснейший доклад. В общем, в худые бурдюки не льют доброе вино!
И вот тут-то досточтимый сановник оказался не совсем прав — не насчет бурдюков, а насчет намерений Змееныша Цая.
Скрываясь за шелковыми павлинами, прогуливающимися на шелковом лугу, лазутчик всерьез подумывал о том, чтобы немедленно воспользоваться указанной дверцей.
Но гонец от государя...
От государя с яшмовым диском, исписанным иероглифами двух видов!
— Тебя накормили? — негромко спросил Государев Советник, мелкими шажками прохаживаясь по кабинету в ожидании посланца.
— Да, — шепотом отозвался Цай. — Премного благодарен.
Его действительно накормили. И Змееныш сам не понимал, почему наотрез отказался от мяса и курятины, ограничившись баклажанами, маринованными рисом и морковью. Опять же чай — чашки три выхлебал... Змееныш боялся признаться самому себе, что Пять Запретов* [Пять Запретов, иначе Пять Заповедей Будды: не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лжесвидетельствовать, не пьянствовать.] и распорядок жизни Шаолиня въелись в него гораздо крепче, чем можно было предположить. Даже «лежа в тине», он регулярно просыпался в конце пятой стражи, положенное время высиживал у стены, выпрямив спину и думая ни о чем; после чего тщательно омывал тело и приступал к «рукам восемнадцати архатов».
Орел впивался в горло, монах вдевал в иголку золотую нитку, порхала упрямая птица Луань, руки ткали смертоносную паутину, совмещая науку сурового Бодхидхармы и науку строгой бабки Цай — а Змеенышу все казалось, что вот-вот из-за спины прозвучит низкий рокочущий голос:
— Где способен улечься бык, там способен ударить кулак!
Лазутчик втайне ждал этого голоса, этих слов человека, чья голова весело скалилась на бамбуковом колу; и танцевал до изнеможения.
Только потом, взмокнув и изгнав из сознания ненужные мысли, лазутчик жизни брался за пилюли, мази и иглы.
Ему невыносимо хотелось обрить голову.
***Гонцом неожиданно оказался рыхлый евнух. Лицо его представляло собой мешанину жировых складок и морщин, но маленькие колючие глазки напоминали иглы из котомки лазутчика.
— Скромный письмоводитель счастлив склониться перед мужем достойным и величественным...
Змееныш весьма сомневался, что евнух — письмоводитель, да еще и скромный; видимо, сановник разделял эти сомнения, потому что нетерпеливо всплеснул лапками — к делу, любезнейший!
Будто мы не знаем, что скопцы неоднократно занимали не только посты «больших мужей-дафу», но и надевали шапки цинов-министров!
— Государь велит вам, господин советник, нынче же вечером, едва прозвучат гонги и барабаны первой стражи, прибыть в Восточные казематы, в верхнюю допросную залу. Сын Неба поручает вам инспекцию проведения дознания по делу монаха-изменника, захваченного на дороге Цветущих Холмов. Ваши выводы и предложения необходимо будет представить в докладе на высочайшее имя не позднее чем завтра,
— Он до сих пор молчит? — поинтересовался Государев Советник, и в тоне его пробилась нотка уважения.
— Увы, господин советник, — молчит. Поэтому, памятуя про вашу осведомленность о мерах наказания времен прошлых и нынешних... Государь приказал до конца недели получить от монаха-изменника подробные сведения о внешних и внутренних укреплениях обители близ горы Сун, о количестве подготовленных сэн-бинов в Шаолине, о состоянии монастырского арсенала, а также о наличии боеспособных слуг-мирян и каналах связи с филиалами монастыря. Осмелюсь добавить от себя: Сын Неба был очень разгневан, когда ему докладывали об упрямом молчании монаха! И трижды назвал Шаолинь гнездом смуты и козней. По-моему, чиновник-дознатчик всерьез рискует не только должностью, но и...
— Коновалы! — презрительно бросил Государев Советник. — Цирюльники для кровопускания! Между прочим, когда я еще в позапрошлом году предлагал учредить стипендии на факультете наказаний, открыв специальный курс «развязывающих языки», — меня упрекнули в отсутствии гуманности! А теперь какой-то монах смеется над государевыми чиновниками! Позор! Стыд и позор!
— Вот поэтому, господин советник, именно вам и поручается...
Спасительная дверца была совсем рядом, но Змееныш не трогался с места. Монах, захваченный на дороге Цветущих Холмов?! До сих пор молчит? Быть не может! Лазутчик собственными глазами видел голову преподобного Баня на колу, — правда, как голову наставника Чжан Во, главы тайной канцелярии... Ну и что? Не все ли равно, под каким именем ты восходишь на эшафот; не все ли равно, как тебя звали при жизни и назовут после смерти? Даже если Бань и был переодетым наставником Чжаном...
Опять же: сведения, которые должен дать монах-изменник, кем бы он ни оказался, могли означать только одно — готовится штурм обители правительственными войсками.
— Выходи! — приказал Государев Советник, и Змееныш послушно вышел. Они были одни в кабинете.
— Ты слышал?! — возмущению сановника не было предела. — Так и передай моему другу Бао: грядет конец света! Бездельники из Восточных казематов почти две недели не могут разговорить простого монаха! Впрочем, не надо, не передавай... к делу это отношения не имеет.
Змееныш же полагал обратное:
— Позднорожденный осмеливается спросить: разве не всех преподобных отцов из столичной тайной канцелярии казнили для устрашения?
— Не всех. Этого доставили на следующий день после публичного умерщвления, и государь повелел сохранить ему жизнь. Разумно, хотя и с опозданием: стоило оставить в живых троих-четверых — глядишь, у кого-то язык оказался бы не столь неповоротливым! Впрочем, не мне, скудоумному, судить поступки Сына Неба...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});