Джеймс Брэнч Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1

— Вероятно, ты говоришь правду, — сказал Юрген. — Все же тебе следует стыдиться того, что ты не лжешь.

— На самом деле, стыд для сатира что–то неслыханное! Слушай, ты, в блестящей рубахе, убирайся прочь! Мы изучаем эвдемонизм, а ты несешь чушь; и я занят, а ты мне мешаешь, — сказал Сатир.

— Кстати, на Кокаине, — сказал Юрген, — эвдемонизмом занимаются в помещении при закрытых дверях.

— А ты когда–нибудь слыхал, чтобы сатир находился в помещении?

— Спаси нас от зла и вреда! Но какое это имеет отношение к моим словам?

— Не пытайся увильнуть, ты, блестящий идиот! Сейчас ты сам видишь, что несешь чушь. И повторяю, что такая неслыханная чушь меня раздражает, — сказал Сатир.

Ореада вообще ничего не говорила. Но она тоже выглядела рассерженной, и Юрген подумал, что, вероятно, ореад не принято спасать от эвдемонизма сатиров.

И Юрген их оставил. И еще дальше в лесу он нашел лысого коренастого человека с большим пузом, толстым красным носом и очень маленькими мутными глазками. Сейчас этот старик был до такой степени пьян, что даже не мог идти: он сидел на земле, прислонившись к стволу дерева.

— Весьма недостойно находиться в таком состоянии с раннего утра, — заметил Юрген.

— Но Силен всегда пьян, — ответил лысый человек, с достоинством икнув.

— Так, значит, ты еще один из местных! Ну, и почему же ты всегда пьян, Силен?

— Потому что Силен — мудрейший из Лесного Народа.

— Ах, прошу прощения. Наконец–то нашелся хоть один, чьи извинения за свои ежедневные занятия внушают доверие. Тогда, Силен, раз ты так мудр, расскажи мне, неужели действительно для человека наилучшая судьба — вечно быть пьяным?

— Вообще–то нет. Пьянство — радость, уготованная богам, а люди разделяют ее совершенно нечестиво, и их соответственно наказывают за такую наглость. Людям лучше вообще не рождаться. А уж родившись, умереть как можно быстрее.

— О да! А если не удастся!

— Третья наилучшая вещь для человека — делать то, что от него ожидают, — ответил Силен.

— Но это же Закон Филистии, а с Филистией, как мне сообщили, Псевдополь находится в состоянии войны.

Силен задумался. Юрген обнаружил, что в этом старике весьма неприятным являлось то, что его мутные глазки не моргали, а веки вообще не шевелились. Его глаза двигались, словно волшебные глаза раскрашенного изваяния, под совершенно неподвижными красными веками. Поэтому было неприятно, когда эти глаза смотрели на тебя.

— Я скажу тебе, малый в блестящей рубахе, одну тайну: филистеры сотворены по образу Кощея, который создал все таким, какое оно есть. Подумай об этом! Так что филистеры делают то, что от них ожидают. А жители Левки сотворены по образу Кощея, который создал еще и многое другое таким, какое оно есть. Поэтому народ Левки делает то, что принято, оставаясь верным классической традиции. Подумай также и об этом! А потом выбери себе в этой войне какую–нибудь сторону, помня, что ты все равно на стороне глупости. А когда произойдет то, что произойдет, вспомни, как Силен точно предсказал тебе все, что произойдет, задолго до того, как это произошло, поскольку Силен так стар, так мудр и так непристойно пьян, и ему очень–очень хочется спать.

— Да, конечно, Силен. Но как закончится эта война?

— Тупость победит тупость, но это неважно.

— О да! Но что станет в этой битве с Юргеном?

— И это неважно, — утешающе произнес Силен. — Никто о тебе не побеспокоится. — И на этом он закрыл свои жуткие мутные глаза и заснул.

И Юрген, покинув старого пьяницу, собрался покинуть и этот лес. «Несомненно, что весь народ Левки решил делать то, что принято, — размышлял Юрген, — по бесспорной причине, таков их обычай, и он всегда будет таковым. И они воздержатся от этих занятий только тогда, когда кошка начнет есть желуди. Так что достаточно мудро будет не вдаваться дальше в этот вопрос. В конце концов, эти люди, возможно, правы. И, определенно, я не могу зайти так далеко, чтобы утверждать обратное. — Юрген пожал плечами. — Но все же, в то же самое время!..»

Возвращаясь к своей хижине, Юрген услышал страшный вой и ор, словно вопили сумасшедшие.

— Привет тебе, дочь многоискусного Протогона, получающая удовольствие в горах и битвах и в барабанном бое! Привет тебе, лживая спасительница, матерь всех богов, что спешит теперь, удовлетворенная долгими скитаниями, чтобы благоприятствовать нам!

Но шум становился все более неприятным, и Юрген на всякий случай отошел в кусты. И тут он стал свидетелем прохождения по лесу весьма примечательной процессии. У этой процессии были достаточно необычные особенности, которые заставили Юргена поклясться, что тот желанный миг, когда он, целый и невредимый, выйдет из леса, отметит собой окончание его последнего визита туда. Затем изумление переросло в ужас: ибо теперь мимо него двигалась Матушка Середа, или, как ее назвала Анайтида, Асред. В этот раз вместо полотенца на голове у нее была своего рода корона в виде венка из падающих башен; она держала в руке большой ключ, а ее колесницу везли два льва. Ее сопровождали бритоголовые поющие мужчины, и было очевидно, что эти люди расстались с собственностью, которую весьма ценил Юрген.

— Несомненно, — сказал он, — это самый что ни на есть опасный лес.

Юрген спросил позднее об этой процессии и получил от Хлориды сведения, удивившие его.

— И это существа, которые, как я думал, являются поэтическим украшением речи! Но что в таком почтенном обществе делает эта старушка?

Он описал Матушку Середу, и Хлорида рассказала, кто она такая. Тут Юрген покачал своей головой с прилизанными черными волосами.

— Вот еще одна тайна! Однако, в конце концов, меня не волнует, если эта старушка предпочитает дополнительную анаграмму. Я должен критиковать ее в последнюю очередь, поскольку по отношению ко мне она была более чем щедра. Я сохраню ее дружбу с помощью безотказного средства: уйду с ее дороги. О, я определенно уйду с ее дороги сейчас, когда понял, что сделали с мужчинами, которые ей служат.

А после этого Юрген и Хлорида жили вместе весьма счастливо, хотя Юрген и стал находить, что его гамадриада чуточку непонятлива, если вообще не бестолкова.

«Она меня не понимает и не всегда относится к моей мудрости с должным уважением. Это несправедливо, но кажется неизбежной чертой семейной жизни. Кроме того, если б какая–нибудь женщина понимала меня, она бы из чувства самосохранения отказалась выйти за меня замуж. В любом случае, Хлорида — милая, загорелая, пухленькая, сладенькая куропаточка. А ум в женщине, в конце концов, совершенно неуместная добродетель».