Андрей Валентинов - Рубеж

Ну, теперь тушить и вовсе нечего. Что могло гореть — все сгорело Видать, хороший был огонек, хотя бы и пана Мацапуру на таком!

Гринь оборвал собственную мысль. Хлебнул дыма и сам закашлялся до слез; показалось на мгновение, что стоит перед тлеющими развалинами материной хаты, а там, под упавшими балками, остались и мать, и Оксана и непутевый Гринев братик.

Чернолицый от копоти человек прошел было мимо — но вернулся. Высокий, жилистый, с деревянным зубастым обручем на коротко стриженной голове. Оглядел двуколку, кинул быстрый взгляд на сотникову, уставился Гриню в глаза и о чем-то отрывисто, сурово спросил.

Гринь развел руками.

Выборный — а это именно он, завернувшись в рогожу, входил в горящий дом — нахмурился. Медленно повторил свой вопрос — Гриню показалось что он различает отдельные слова. Пожить бы тут немножко, так сам выучился бы так лопотать, язык не сложнее татарского.

Гриню отчего-то сделалось страшно. Хоть там, где он вырос, сгоревшая соседская хата не считалась такой уж печалью, хоть здешние погорельцы не приходились Гриню даже соседями, хоть на странной земле не случалось еще такого, чтобы молодых заброд встретили злом, — но Гринь молчал, боясь раскрыть рот и выдать себя. Лучше уж немым сказаться, что ли…

Не выдержала сотникова.

— Мы нездешние, — сказала она надменно, как будто не в убогой двуколке сидела, а глядела сверху вниз из черкасского седла. — В город идем. Я — Ярина Загаржецка, дочь…

Выборный оскалился по-волчьи. Ткнул пальцем, указывая на пожарище; рядом с ним как-то сразу оказались трое лютых, перепачканных сажей мужиков. Гриня взяли за плечи, завернули руки назад, обыскали.

Злобной кошкой зашипела сотникова. Видимо, и с ней не церемонились — а Ярина Логиновна панночка своенравная, вольностей не потерпит.

Гринь выждал момент и вывернулся — пошла впрок наука дядьки Папюка. Правда, дядька не учил, что делать, когда дубиной по голове огреют…

Очнулся в темнице. Не то подвал без окон, не то глухая ночь. И голова гудит.

— Есть тут кто?

— Есть. Оклемался, чумак?

— Да что мне сделается, Ярина Логиновна?

Смешок. Вишь, гордая сотникова — и не хочется смеяться, а хихикает.

— За что нас повязали, а, чумак?

Гринь пожал плечами. Руки оказались связаны, но не за спиной, а перед грудью. И на том спасибо.

Постанывал в углу сверчок. Тихонько так, по-домашнему.

— Слышь, чумак… Ты не молчи.

— А о чем говорить, Ярина Логиновна? Молиться разве что…

— Ну, помолись.

И Гринь принялся читать молитвы, все, которые знал; сперва душе сделалось легче, но потом окончательно сел и без того охрипший голос, и некстати вспомнился отец Гервасий — как он творил «экзорцизмы» над малым невинным ребенком…

— Что замолчал?

— Сейчас… горло прочищу.

Снова смешок.

— Чумак… а ты много по свету ходил? И что видел?

По голосу казалось, что сотникова сейчас заплачет. Гринь проглотил слюну.

Думал, вернется из чумаков в родное село — ребятишки проходу не дадут. Все будут выспрашивать; ан по-другому сложилось. Ребятишки от Гриня, как от нечистой силы, зато Ярина Логиновна, гляди ж ты, интересуется.

Тошно сотниковой. Все уже понимает — но вслух сказать боится. Страшно.

— …А степь, панна Ярина, она как тарелочка круглая. День идешь, два идешь… Иногда татарская шапка над травой замаячит — тогда зброю наготовишь и ждешь, а сердце — как заяц. Но татары не трогали ни разу.

Разбойнички — было, а татары…

— А у меня Агметка был, — сказала сотникова ни с того ни с сего. — Берег меня, как дочку. Сам вот лег, а меня уберег… зачем?!

Гриню сделалось душно. Помнил он этого татарина; тогда, в лесу, в засаде… И не в упрек сотникова об Агметке вспомнила — а Гриня словно каленым железом прижгли. Из-за него, предателя!..

— Из-за меня, — шепотом отозвалась сотникова. — Возомнила я, девка, себя великим полководцем! Постанывал сверчок.

— Я вот что думаю, чумак, — сказала Ярина другим, обычным своим насмешливым голосом. — Пан Мацапура… прости Господи… здесь перед нами был. Оттого они взбеленились, как речь нашу услышали. Решили, что мы тоже, ну… колдуны!

Колдуны?! Гринь вспомнил залу в страшном замке, куда привела его, поддерживая под локоть, мертвая мать. Кору на стенах и кровь на полу. Ясно, что колдун, чернокнижник, чортов прихвостень, вот только как же?..

— Панна Ярина, — голос дрогнул, — то, может быть, мы…

— …в пекле?

Слово было сказано; некоторое время стояла тишина, и сверчок примолк, только на голове у Гриня ворочались, поднимаясь торчком, отросшие волосы.

— Нет, панна Ярина. Нет! Я-то понятно, меня, зрадника, пекло так и ждет… А вас-то за что? И всех этих людишек, разве они такие уж грешники?

Вздох.

— Книжка есть такая. Мне Хведир рассказывал… — она запнулась, но овладела собой. — Так вот, там как раз про пекло. И сказано, что перед самым пеклом — ну, перед воротами… Есть местность, где честные нехристи живут. Ну, не грешники они — но не крещеные. В рай не возьмешь — и в котел не за что. Понимаешь?

Гринь закрыл глаза — все равно разницы никакой. Темень — она и есть темень. Девка-то какая башковитая оказалась. Все сходится — и даже страшилы эти, про которых сотникова, по счастью, не знает.

— А пан Мацапура… — выдохнул Гринь.

— …А он как раз чорт и есть! Едет в самое пекло, ведьму с собой тащит и…

— А братика-то за что?! Дите невинное!

— А я почем знаю? Может, он братика-то отдал уже на воспитание где-нибудь на хуторе, потому как чортов сын, но нагрешить не успел еще Понимаешь?

— Нет, — сказал Гринь после паузы. — С ним братик. Чую я его. Мы все время разными дорогами ехали, но в одну сторону. Чую.

— Значит, мы тоже в самое пекло едем, — упавшим голосом сказала сотникова. Помолчали.

— Чумак… а что с нами эти… делать-то будут? Если мы и так вроде как померли?

Гринь вздохнул:

— У мертвых, панна Ярина, голова не болит и раны не ноют. Живые мы. Темень понемногу переставала быть густой и непроглядной — обозначились какие-то щели, дыры, а под потолком, похоже, даже оконце.

— Что же нам делать-то, чумак? — видно, Ярина Логиновна долго колебалась, прежде чем так спросить. И совсем уж решилась было молчать — но в последний момент слово вырвалось.

Допрашивал выборный. И начал с того, что бросил перед собой на стол тяжеленный кожаный кнут — и в пекле, видать, батоги в чести!

Гринь долго объяснял, что для разговора ему надо развязать руки. Развязали, но с опаской — видать, пан Мацапура со спутницей изрядно здесь накуролесили. Затекшие руки сперва не слушались; выборный хмурился и готов был взяться за батог. Наконец Гринь совладал с собой и начал «разговор». Наблюдавшая из угла сотникова то и дело заходилась нервным сдавленным смехом.