Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – рауграф

На городских воротах небольшая свалка, стражи заломили руки за спину молодому парню и пытались утащить с нашей дороги, а он рухнул на колени и закричал отчаянно:

– Не надо!.. Я исправлюсь!.. Я никогда больше не буду воровать!.. Никогда-никогда, клянусь!

Макс посмотрел на меня с вопросом в глазах:

– Что скажете, милорд?

Я отмахнулся:

– Вчера только здесь же вешали двух воров. И неделю назад еще одного. Почему он не передумал тогда?.. Повесить!

Стражи набросили парню веревку на шею и потащили к стене. Он бился в их руках, обливался слезами, вопил, кричал о бедной матери-старушке, о младшем братике. Вопли звучали настолько убедительно, что Макс снова заколебался, но вора уже встащили по ступенькам на стену, поставили на самом краю и, привязав другой конец веревки за каменный зубец, приготовились спихнуть несчастного вниз.

Я спросил громко:

– В самом деле раскаиваешься?

– Да, – закричал он, – да!.. Я совершил преступление, я согрешил, в чем и раскаиваюсь всей душой и всем сердцем!

Я кивнул:

– Хорошо. Твое раскаяние принято. Да зачтется тебе это в аду, в рай все равно таких не пускают…

Страж уловил мой кивок, толкнул вора в спину. Тот рухнул, веревка дернула за шею, мы услышали хруст шейных позвонков. Он закачался в воздухе, на лице все еще недоумение, за что, он же покаялся…

Арчибальд подъехал ближе, покачал головой:

– Сэр Ричард, вы безжалостны.

– Я жалостлив, – возразил я, – ко всем тем, кто проходит под этими вратами. Они должны видеть, что воры не могут получать преимущества над ними. Все на свете только трудом, сэр Арчибальд, только трудом!.. Никак иначе. У меня вор не отделается штрафом или выговором.

В сторонке от дороги за старым кладбищем выросло новое, где по строгому приказу отца Дитриха хоронили тех, кто недостоин лежать рядом с правоверными христианами: еретиков, колдунов, чернокнижников, устроителей и участников черных месс.

Отец Богидерий торопливо перекрестился и пробормотал молитву с просьбой быть милостивым к этим заблудшим людям, а сэр Растер громко подивился:

– Сколько свежих крестов… Неужели все наша работа?

– Это не кресты, – сказал я оптимистично. – Это плюсы нашей деятельности.

Макс все вырывался вперед, под ним хоть и боевой конь, но Макс умело подобрал себе более скоростного, чем способного проламывать оборону противника, за что я мысленно поставил молодому военачальнику плюсик. Он помнит, что на нем пехота, которая должна принимать и выдерживать удар тяжелой конницы, потому и конь такой, чтобы успеть как можно быстрее промчаться из конца в конец ощетинившейся копьями линии и все проверить лично, ободрить, быстро поправить…

Ветер в лицо, бодрящий стук копыт, у меня от него всегда играет сердце. А вот так мчаться, когда внизу сухая твердая дорога, слева берег реки, справа холмы с роскошными деревьями, да и по дороге то и дело ныряем под сень их ветвей, сладостное чувство, хотя доспехи еще не успели разогреться ни от наших тел, ни от прямых солнечных лучей.

Рыцари, как и кони, все в ярких цветных одеждах, никакой сдержанности, никаких полутонов или оттенков, что за глупости, сейчас мужской мир, потому только красное, желтое, зеленое, синее, голубое, просто и незатейливо, зато как празднично, даже конская сбруя сияет у кого серебром и золотом, у кого просто начищенными до блеска металлическими бляшками, разбросанными по ремням везде и всюду.

Кони мчатся гордые, с жеребячества приученные ходить под седлом с тяжелой ношей доспехов, а сейчас никакой брони, а всадники – это уже не только привычное, но и родное…

Сэр Арчибальд на ходу часто поворачивал голову влево, а когда на одном из удаленных холмов показалась старинная церковь, торжественно снял шлем и перекрестился.

– Раньше я не замечал за вами особого благочестия, – заметил я с одобрением. – Это мое благотворное присутствие или целого отряда армландцев?

Он некоторое время молчал, склонив голову, а когда церковь скрылась за холмами, еще раз перекрестился.

– Простите, ваша светлость, что не ответил сразу. Все верно, мы в Сен-Мари не больно любим креститься и класть поклоны.

– Почему сейчас?

– Особый случай, ваша светлость.

Я спросил заинтересованно:

– Какой, если не секрет? Да и церквушка странная… на отшибе, туда даже дороги нет. Для кого она?

– Для всех, – ответил он и, повернув голову, посмотрел мне прямо в глаза, лицо стало строгим и торжественным. – Ваша светлость, это церковь… в которой, если прислушаться, всегда звучит звон мечей, конское ржание и воинственный крик принца Гирлиса, подбадривающего свой отряд. Они все погибли, окруженные целым вражеским войском, но не уронили ни своей чести, ни чести своего клана.

– Давно это было?

– Триста лет тому, – ответил он, – люди уже и забыли об их подвиге, но сама церковь хранит память. Церковь вообще много чего хранит… А в лунные ночи можно отчетливо слышать слова Гирлиса и его военачальников, обращенные к своим воинам. И доколе будет стоять эта церковь, голос благородного принца будет слышен.

– А если церковь будет сломана?

– Но землю никто не сломит, – ответил Арчибальд и посмотрел на меня с подозрением. – Голос принца будет звучать все так же громко.

Я кивнул, взгляд молодого маркиза слишком суров и бескомпромиссен.

– Да-да, это верно. Хотя мертвое – это хорошо убитое живое, но прошлое не мертво. Оно даже не прошлое.

Он посмотрел на меня озадаченно:

– Сэр…

– Что?

– Даже не прошлое, это как?

– Никто еще не мертв, – ответил я, – если о нем помнят. Мертвецы постоянно вмешиваются в нашу жизнь. И постоянно напоминают нам о долге. Даже не знаю, всегда ли это хорошо.

Он сказал твердо:

– Всегда!

– Почему?

Он выглядел озадаченным.

– Как почему? Доблесть предков побуждает и нас к доблести! Примеры величия воодушевляют, не так ли? Я вот помню, что мой великий прапрапрадед первым, несмотря на три тяжелые раны, ворвался в крепость Агард и водрузил там победное знамя. А другой мой предок в седьмом поколении спас короля, закрыв его грудью, и умер на руках плачущего над его телом сюзерена!.. Я не могу быть свиньей, если буду помнить, что у меня такие доблестные корни!

– Или вам будут напоминать, – согласился я. – Это хорошо, когда много доблестных предков. Но и… гм… плохо. Вы скованы в каждом слове и каждом поступке, а когда жить самому? Я имею в виду не пить и по бабам, а двигаться дальше. Не по кругу, а… выше и выше, как зовет нас христианская вера.

Он умолк в затруднении. Я дотянулся до его плеча и хлопнул так, что зазвенело железо.