Анджей Сапковский - Башня ласточки

– Зима на носу.

– Поэтому-то и надо ехать. Если останусь – проторчу тут до весны… И до самой весны буду маяться от безделья и неуверенности, мучимая кошмарами. Нет, я должна ехать, ехать немедленно, попытаться отыскать Башню Ласточки. Телепорт. Ты сам подсчитывал, что до озера пятнадцать дней пути. Значит, я буду на месте перед ноябрьским полнолунием…

– Тебе нельзя сейчас покидать убежища, – с трудом проговорил он. – Сейчас – нельзя. Тебя схватят… Твои преследователи… очень близко. Сейчас тебе никак нельзя…

Она кинула на пол блузку, вскочила, словно подкинутая пружиной.

– Ты что-то узнал, – резко бросила она. – От кмета, который взял шкурки. Говори.

– Цири…

– Пожалуйста, скажи! И он сказал. А позже пожалел о сказанном.

– Не иначе, как их дьявол подослал, добрый господин отшельник, – проворчал кмет, на минуту отрываясь от шкурок. – Не иначе – дьявол. С самого Равноночия по лесам гоняли, какую-то девку искали. Пугали, кричали, грозились, но тут же снова ехали дальше, не успевали нигде избытно напоганить. Но теперича другую другость придумали: оставили по деревням и селам каких-то, ну, как их там… ну, посты какие-то… Постятся, стало быть, по деревням-то. И никакие энто не посты, добрый человек, потому как жрут они тама в три горла, а стоят там по три, а то и по четыре мерзавца разом. Разорение сплошное… Посты… Горе одно. Навроде бы будут так цельну зиму нас объедать, пока девка, котору поджидают, не выглянет откеда бы нибудь с укрытия и в село не заглянет. Тута уж ихний пост кончится, девку они схватют, а нам вроде волю дадут.

– У вас тоже… постятся?

Парень погрустнел, скрежетнул зубами.

– У нас – нет. Повезло нам. Но в Дун Даре, в полудне от нас, сидят вчетвером… В корчме, на выселках квартируют. Жрут и пьют. За девок брались, а када им парни воспротивилися, дак убили, господин хороший, без жалости. Насмерть…

– Людей убили?

– Двоих. Солтыса и еще одного. Ну и как, есть кара Божья на таких обалдуев, добрый человек? Нету ни кары, ни права! Один колесник, что к нам с женой и дочкой из Дун Дара сбег, говаривал, мол, были ране на свете ведьмаки… Они порядок со всякими беспорядками учиняли. И-эх, призвать бы в Дун Дар ведьмака, штоб энтих стервецов под корень.

– Ведьмаки убивали чудовищ, а не людей.

– Энто мерзопакостники, господин отшельник, а никакие не люди. Мерзостники, что из пекла повылазили. Ведьмак на них нужон, верно говорю, ведьмак… Ну, мне в путь сам час, добрый господин отшельник… Уж холодина идет. Скоро лодку прячь, а сани вытягивай… А супротив мерзавцев из Дун Дара ведьмак нужон. Ох, нужон…

– И верно, – повторила сквозь зубы Цири. – Святая правда. Нужен ведьмак… Или ведьмачка. Четверо их, да? В Дун Даре, да? А где он находится, этот Дун Дар? Вверх по реке? Туда сквозь рощи проехать можно?

– Ради богов, – прервал Цири Высогота. – Уж не думаешь ли ты всерьез…

– Не призывай богов, если в них не веришь. А я знаю, что не веришь.

– Оставим в покое мое мировоззрение! Цири, что за адские мысли приходят тебе в голову? Как ты вообще можешь…

– А вот теперь ты оставь в покое мое мировоззрение, Высогота. Я знаю, что мне положено! Я – ведьмачка!

– Ты – личность юная и неуравновешенная! – взорвался Высогота. – Ты – ребенок, перенесший травмирующее воздействие извне, ты – ребенок обиженный, невротический и близкий к нервному срыву. И сверх всего ты одержима жаждой мести! Ослеплена жаждой реванша! Неужели ты этого не понимаешь?

– Понимаю лучше, чем ты! – воскликнула она. – Потому что ты понятия не имеешь о мести, потому что ты никогда не испытывал того, что досталось мне. Потому что ты знать не знаешь, что такое настоящее зло!

Она выбежала, хлопнув дверью, через которую тут же ворвался в сени и комнату пронизывающий зимний вихрь. Спустя несколько секунд Высогота услышал цокот копыт и ржание.

Возбужденный, он хватил оловянной тарелкой о стол. «Пусть едет, – подумал он. – Пусть вытрясет из себя злобу». Бояться за нее он не боялся, она одна ездила по болотам часто и днем, и ночью, знала тропки, островки и заросшие лесом топи. Однако, если б и впрямь заблудилась, достаточно было отпустить поводья, и вороная Кэльпи нашла бы дорогу домой, к овчарне. Эту дорогу она знала.

Спустя какое-то время, когда уже здорово стемнело, он вышел, подвесил на столб фонарь. Постоял у живой изгороди, прислушался к стуку копыт, к плеску воды. Однако ветер и шум камышей приглушали все звуки, фонарь на столбе раскачивался как бешеный и наконец погас.

И тогда он услышал. Далеко. Нет, не оттуда, куда поехала Цири. С другой стороны, противоположной. От болот. Дикий, нечеловеческий, протяжный воющий крик. Стон.

Минута тишины. И снова. Beann'shie. Беанн'ши. Эльфья упырица. Предвестница смерти. Высогота задрожал от холода и страха. Быстро вернулся в хату, бормоча и приговаривая себе под нос, чтобы не услышать, чтобы не слушать.

Прежде чем он снова разжег фонарь, из тьмы появилась Кэльпи.

– Войди в дом, – сказала Цири ласково и мягко. – И не выходи. Отвратная ночь.

За ужином они снова начали пререкаться.

– Такое впечатление, будто ты очень много знаешь о проблемах добра и зла!

– Да, знаю! И вовсе не из университетских книжек!

– Конечно, нет. Ты все изучила на собственном опыте. На практике. Как-никак у тебя же гигантский опыт в твои-то долгие шестнадцать лет.

– Вполне достаточный! Достаточно большой!

– Поздравляю, коллега ученая.

– Ехидничаешь, – сжала она губы, – даже понятия не имея, как много недоброго наделали миру вы, трухлявые ученые, теоретики, с вашими книгами, со столетним опытом просиживания над моральными трактатами, да еще с таким прилежанием, что вам некогда было даже в окно глянуть, чтобы увидеть, как выглядит мир в действительности. Вы, философы, искусственно поддерживающие придуманные вами же философии, чтобы получать денежки в университетских кассах. А поскольку ни одна хромая собака не заплатила бы вам за неприглядную правду о мире, вы напридумывали этику и моралистику, красивые и оптимистические науки. Беда только в том, что… лживые и шарлатанские!

– Нет ничего более шарлатанского, чем непродуманное осуждение, соплячка! Чем поспешные и непродуманные суждения!

– Вы не нашли противоядие от зла! А я, сопливая ведьмачка, нашла! Безотказное противоядие!

Он не ответил, но лицо выдало его, потому что Цири стрелой вылетела из-за стола.

– Ты считаешь, что я несу дурь? Бросаю слова на ветер?

– Я считаю, – ответил он спокойно, – что в тебе говорит раздражение. Считаю, что ты намерена мстить от раздражения, и горячо советую успокоиться.

– Я спокойна. А месть? Ответь мне: почему бы и нет? Почему я должна отказаться от мысли о мести? Во имя чего? Высших соображений? А что может быть выше покарания скверных дел и поступков? Для тебя, философ и этик, месть – деяние дурное, нехорошее, неэтичное, беззаконное, наконец. А я спрашиваю: где кара за зло? Кто должен ее подтвердить, определить и отмерить? Кто? Боги, в которых ты не веришь? Великий творец-демиург, которым ты решил заменить богов? Или закон? А может, нильфгаардская юстиция, императорские суды, префекты? Наивный ты старик!