Ольга Денисова - Черный цветок

Есеня дождался, когда стемнеет окончательно, и потихоньку выбрался на улицу. Теперь медальона у него с собой нет и бояться нечего. Он побежал к дому бегом, глядя в освещенные тусклым светом окна — и у него дома по вечерам горит свет. Там на ночь топится печь, и отец сидит перед открытой дверцей, смотрит на огонь и ждет, когда Есеня постучит в окно.

Перед родным забором Есеня посмотрел по сторонам и никого не увидел — улицы давно опустели.

Он не знал, что сосед из дома напротив давно ждет его появления и прислушивается к каждому стуку в окно кузнеца Жмура. Деньги, которые ему посулил благородный Огнезар, ничего не стоили по сравнению с оказанным ему доверием, оправдать которое стало для ущербного гончара делом чести.

Есеня толкнул калитку, но она оказалась запертой на ночь. За стенкой конюшни всхрапнул и тихо заржал Серко — услышал, учуял! Есеня подошел к дому, поднялся на цыпочки и громко постучал в темное окно спальни. Не прошло и минуты, как раздался скрип двери сеней, потом громкий хлопок и тяжелые шаги на крыльце. Есеня вернулся к калитке — отец подошел с другой стороны, скрипя снегом, и распахнул ее, не спросив, кто пришел к нему в гости так поздно.

— Сынок… — Есене показалось, что отец ждал его именно сейчас, именно в эту минуту, потому что он нисколько не удивился приходу сына, только обрадовался. Отец осунулся за это время, похудел и как будто стал ниже ростом.

— Батя, — сглотнул Есеня, уткнувшись ему в плечо, и вдохнул отцовский запах: пота и железной окалины.

— Как ты вырос, сынок… — прошептал отец, прижимая его к себе так сильно, что хрустнули ребра.

— Бать, я был такой дурак, — сказал Есеня и шмыгнул носом. Он хотел сказать еще много чего, но почему-то слова застряли в горле.

Отец потянул его за собой во двор, захлопнул калитку и запер ее на тяжелый засов.

— Пойдем, пойдем в дом. Мамы нет, девчонок тоже. Я их отправил в деревню.

— Я знаю.

— Сынок, ну, рассказывай, как ты? Что с тобой было?

Есеня перешагнул через порог: на столе горела одинокая свеча, рядом с ней лежал недоеденный кусок хлеба, и действительно топилась печь.

— Сейчас, я дров подкину, — засуетился отец, — ты, наверное, замерз.

— Да не, ничего.

— И щей погреем. Ко мне Чаруша приходит, готовит, прибирает.

Отец вышел в сени и тут же вернулся с горшком щей. Есеня окинул кухню взглядом и увидел на стене между печью и родительской спальней булатный нож с красивой костяной рукояткой.

— Бать, мне нельзя долго… — вздохнул Есеня, — меня Полоз ждет.

— Ты что, хочешь уйти? — отец с грохотом уронил чугунный горшок на плиту и посмотрел на него испуганно и растерянно.

Есене вовсе не хотелось уходить. Наоборот, ему хотелось остаться тут навсегда. Настолько хотелось, что слезы навернулись на глаза.

— Бать, я открою медальон и вернусь. Это быстро, вот увидишь. Я за ножом пришел.

— Медальон? — отец посмотрел на Есеню, удивленно наклонив голову.

— Да, бать! Я знаю, как открыть медальон.

— Но щей-то поешь? — отец понурил голову и съежился.

Есеня посмотрел в темное окно. Никто его не видел, и ничего страшного не случится, если он часик побудет дома. Расскажет отцу, где он был.

— Поем, — ответил он и вдруг вспомнил, — да, бать! Вот еще…

Есеня расстегнул фуфайку и полез в потайной карман.

— Вот, — сказал он и протянул отцу монетку, — это я сам заработал. Булат сварил. Вообще-то было больше, но нам на дорогу надо было…

— Это что же? — отец долго разглядывал деньги, — золотой?

— Ага, — равнодушно кивнул Есеня, — маме там купи чего-нибудь. И девчонкам сладенького.

Он наворачивал щи, сваренные Чарушей — не хуже маминых — и, захлебываясь и перескакивая с места на место, рассказывал о своих приключениях. Отец предложил бросить медальон и уехать в Кобруч, но Есеня отмахнулся:

— Бать, в Кобруче плохо. Я там чуть с голоду не умер. В Урдии еще ничего, там море. Я хочу летом на море посмотреть, говорят Урд летом очень красивый. Но знаешь, жить-то лучше дома. Съездить, посмотреть — это здорово. А жить — нет уж. А еще меня Улич зовет учиться у него, он меня всю зиму учил, и сказал, что я способный.

Отец кивал. И когда Есеня рассказал ему про харалуг, и про то, что булатным ножом можно открыть медальон, отец поверил. Сразу поверил, в отличие от Полоза, нисколько не сомневался. И сказал:

— Я знаю, ты металл чувствуешь. Значит, и с медальоном не должен ошибиться. А что Полоз тебе не верит — так он никогда никого не слушал.

— Правда, бать? Ты правда так думаешь?

— Конечно. Ты ведь булат сварил. Знаешь, когда Мудрослов еще не знал, что это ты, он так и сказал: я хочу пожать руку этому мастеру.

— Ничего себе! — Есеня хохотнул.

— Есеня, послушай. А так тебе нужен этот медальон? Может, ну его, а? Столько беды от него…

— Бать, ты что, не понимаешь? — Есеня вдруг стал серьезным. А не обидится отец, если так в лоб говорить с ним о его ущербности? — Бать, это ведь я для тебя…

— Что «для меня»?

— Если медальон открыть, ты станешь… такой как раньше был. Ну, еще до того, как я родился…

Отец вскинул голову, и в его глазах мелькнул испуг. Может, он вовсе не хочет быть таким, как раньше? Ведь ущербные всегда говорят, что стали счастливыми.

— И ты только для меня затеял все это? — тихо спросил он.

— Конечно, бать! Меня Избор твоей саблей ранил, вот, — он поднял подбородок и показал тонкий шрам, — но я ему так и сказал: мне все равно, что будет, но медальон я не отдам. Хочу, чтоб мой батя стал такой, как раньше!

— Сынок. Не надо… Я и так как-нибудь проживу. Давай уедем.

— Нет уж! Да и какая разница теперь-то? Ножик взять и открыть. Делов!

В обеих спальнях одновременно зазвенели выбитые сильными ударами стекла, и тут же раздался грохот у калитки. Есеня прыгнул к окну и увидел факелы, множество факелов, отчего во дворе стало светло, как днем. По полу в спальнях загремели тяжелые шаги, а в это время стража во дворе, сломавшая забор, уже выбивала дверь в сени.

Отец побледнел и шагнул к двери.

— На чердак. Быстрей, — шепнул он.

Есеня кивнул и рванулся к лестнице, но из детской спальни вышли сразу трое, а вслед за ними — еще трое из родительской. Отец перегородил им дорогу, Есеня схватился за ступеньки, и в этот миг рухнула дверь.

Их было очень много, они буквально заполнили всю кухню. Есеню, успевшего подняться на несколько ступенек вверх, за ноги стащили на пол, он потерял отца из виду — похоже, того сбили с ног. А может, убили? Нет!

— Батя! — закричал Есеня, — пустите! Пустите меня!

Он начал бешено рваться из цепких рук, он кусался, царапался, и бил босыми пятками во все стороны. Его тащили к двери, он упирался и извивался ужом, и грыз зубами все, что под них подворачивалось. Стражники вскрикивали, и разжимали ненадолго руки, но их было много, очень много! Его выволокли во двор и хотели связать, но Есеня бился так отчаянно, что у них ничего не вышло. Он не чувствовал боли от увесистых ударов, которыми они надеялись заставить его подчиниться, он не давал заломить себе руки за спину, и дрыгал ногами, которые с трудом держали четверо стражников. И стоило им на секунду ослабить хватку, как пятка Есени тут же влетала кому-нибудь в лицо. Едва чья-нибудь рука приближалась к его запястью, он впивался в нее ногтями, и ее сразу отдергивали.