Далия Трускиновская - Авось, прорвемся!

Нелегкая опомнилась первой и закинула Авося на платформу.

– Лезь! – велела она мне, подставляя широкую ладонь, на которую стать кроссовкой.

– А ты?

– Меня не выдержит!

– Выдержит! – донеслось из кабины.

Тогда я, уже оказавшись наверху, схватила Нелегкую за руку и принялась затаскивать на платформу, машина тем временем, словно сгорая от нетерпения, уже продвинулась вперед шага на два.

Я тащила эту тушу, упираясь ногами, да она и сама старалась мне помочь, и уже лежала животом на платформе, когда незримый шофер, свято веря в свою удачу, позволил машине рвануть во всю дурь!

– Авось прорвемся! – раздался из кабины боевой клич.

– Авось! – крикнула и я.

Очевидно, шофер не первый раз проделывал такие трюки – машина, от которой блинно-хреновое воинство попросту шарахнулось, вильнула таким правильным образом, что Нелегкая проехала на животе к самой середине платформы, едва при этом не скинув меня. Но тут же выровнялась бешеная машина и понеслась, и понеслась по ночному шоссе!

Мы вцепились каждая в свой стояк, а Нелегкая при этом еще и удерживала безжизненное тело государя-надежи-Авося.

С шоссе машина свернула на проселочную дорогу, а потом вообще залетела в какой-то мрачный тупик и встала. Даже фары вырубились.

Если место незавершенного сражения у разрушенного домишки хоть фонарем с улицы, а освещалось, то тут был настоящий, практически не знакомый городским жителям мрак. Как я сползала с платформы – видеть надо было. Если по ощущениям – то недели полторы ползла, не меньше. С другой стороны тем же занималась Нелегкая. Дверца отворилась, выскочил шофер.

– Ну, как? Я – да не вывезу?! Вывезла Кривая, голубчики вы мои!

Вот это и оказалась сестрица Нелегкой. А когда Нелегкая принялась ее распекать за долгую задержку, едва нас не погубившую, то и услышала, что не сразу удалось угнать подходящий транспорт.

– Не на горбу же вас вывозить!

Мы сняли с платформы Авося и положили его на дорогу, под свет моего чудом уцелевшего фонарика. Теперь, стоя перед ним на коленях и стягивая с него майку, пока Нелегкая придерживала за слечи, я увидела наконец и лицо Кривой.

Сестрицу мы тоже разбудили, но она даже не стала накидывать на сорочку халат. Сорочка была серая, видимо, из небеленого льна, и с вышивкой красной нитью. Что же до лица – то, успокоившись и приглядевшись, я решила, что бывает кривизна и похуже. Это было очень асимметричное лицо, рот вообще съехал набекрень и уголком своим нацелился в левый глаз, и только. Кожа у Кривой была свежа, зубы – как на рекламе «Стиморола», взъерошенные спросонья волосы – густы и, возможно, даже шелковисты.

– Эх ты, как же это его… – пробормотала Кривая, глядя на красную сыпь, которая полосами прошла по груди Авося.

– Это – мелочи, это его только задело, – приглядевшись, сказала я. – Это по нему океи скользнули. Надо посмотреть, что на животе и на ногах.

И ничтоже сумящеся протянула руку к молнии на его джинсах.

Но Нелегкая мою руку удержала.

– А ты ему кто? – спросила она тяжелым голосом. Кривая тоже на меня криво посмотрела. Им не понравилось, видите ли, что я хочу с государя-надежи стянуть штаны!

– А какое это имеет значение? – спросила и я.

Нелегкая встала и уставилась на меня сверху вниз.

– Ну, вот что, девка, – проворчала не хуже цепного пса. – Мы с сестрицей тут теперь и сами управимся. Уразумела?!.

Я в глубине души пронесла их обеих на хренах через семь гробов в мировое пространство… Надо же! То не знали, как их воплотить, а теперь – ломай голову, как их, двух дур, развоплотить!

– Выйдешь на дорогу, там уже машины ходят, – добавила Кривая. – За двадцатку до города подбросят.

– А спасибо сказать? – возмутилась я.

Сестрицы переглянулись. Естественно, они не понимали, за что им меня благодарить. Я ведь тоже не сразу догадалась, что с их точки зрения я тут вроде и ни при чем. Они-то полагали, что Нелегкую вызвал собственноязычно Авось!

– Спасибо тебе, да и проваливай! – распорядилась Нелегкая. И так склонилась над государем-надежей, так расцвела улыбкой, прикасаясь сарделечными пальцами к его голой груди, что мне тошно сделалось.

Я бы еще поспорила с ними, если бы не сделалось мне стыдно за эту дурацкую, необъяснимую, мою собственную почему-то, совершенно идиотскую, с луны свалившуюся…

Ну да. Ревность – вот что это такое было.

Авось не разбудил, как говорили в прошлом веке, моего сердца. И когда он мне заглядывал в глаза – это были его проблемы, а не мои! Нас свела не любовь, а общий протест против тупости и пошлости. Но сейчас, когда меня заподозрили в посягательствах на Авосево тело, что-то вдруг изменилось.

Я встала с колен и отряхнула джинсы.

– Забирайте свое сокровище и катитесь с ним на хрен! – решительно приказала сестрицам. – И на меня больше не рассчитывайте. В другой раз прятать его от блинов не стану. Хай!

Хай бывает разного калибра, это уж как получится. очевидно, мне удалось шарахнуть главным калибром – даже Нелегкая еле на ногах устояла. Я же повернулась и пошла прочь.

Места эти были мне знакомы – тут в двух километрах от шоссе имелось единственное чистое озерцо на всю округу. В свое время оно полюбилось всяким важным шишкам и они облепили его со всех сторон дачами. Так оно и уцелело. Простой человек мог подобраться к озерцу только с одной стороны, узкой дорожкой между глухим забором и яблоневым садом, о которой знали немногие.

Сентябрь – как раз яблочное время. А поскольку нет ничего слаще ворованных яблок, я решила заесть ими тоску-печаль. Даже не выходя на шоссе, а представив себе карту города с окрестностями, я проложила верный маршрут и вышла к началу той дорожки.

Премилое дело – залезаешь в яблоню, как в шатер, по низким веткам в два шага добираешься до края кроны и выглядываешь из нее… Но это уже было однажды. И вспоминать тот ночной яблокопад я не хотела. То есть, голове вспоминать вроде запретила, а ноги сами вывели на озерный берег.

И вывели очень вовремя – навстречу мне из воды шел голый человек.

Я присела за кустом на корточки, потому что разбираться ночью на пустом берегу с голым мужиком атлетического сложения – задача выше моих сил.

Он выбрался и, подобрав полотенце, стал растирать плечи и грудь, бормоча невнятицу. Вдруг запнулся, наклонился, подхватил с земли тетрадку, поднес к самому носу – и, чтоб я сдох, что-то такое в ней разобрал!

– Ай вонт эни джоб! – произнес он. – Ай эм э киллер! Ай кэн уэнг! Ай вонт эни джоб, ай эм э киллер, ай кэн уэнг… Ай эм фром Раша, ай вонт эни джоб…