Юрий Райн - Бестиарий спального района

А вот Василий никому не завидовал и никого не жалел. Никогда. Особенно в последние годы. Не по злобе не жалел, не по благородству не завидовал – просто в голову не приходило.

Огромный, костлявый, коричневолицый, одетый в местами рваный пиджак и старые жеваные брюки, он вышел из того же подъезда минут через пять после Вовы. Медленно, словно вплавь, добрался до противоположного конца лавочки – вплотную к контейнеру, сел, положил подле себя старую холщовую сумку, закинул корявую ногу в разлапистом башмаке сорок седьмого размера на другую такую же, сгорбился и застыл.

Из контейнера пахло, но Василия это не беспокоило. От него и от самого пахло, от всего, если не считать здоровенного, облупленного разводного ключа, засунутого во внутренний карман пиджака. От других инструментов – покоившихся в сумке ершика со следами дерьма и вантуза – тоже пахло. Так что контейнер – это ничего особенного.

Глядя на них, Вову и Василия, кто-нибудь мог бы подумать: вот, простые, кажется, люди – а сидят этак… внушительно, неподвижно, молча… устремив взор неведомо куда… о вечном, должно быть, их думы…

А вот хрен, извините, по рылу.

У Стеклянного Вовы в голове густо клубился туман, а в нем если и проблескивала мысль, то одна лишь единственная: «Я – это я». Ибо Вова себя уважал и тем, что он – это он, сильно гордился.

А в голове Василия ничего не клубилось. Там неподвижно стояло мутное марево, наподобие ила, поднятого со дна неосторожным купальщиком, да так почему-то и застывшего. В мареве этом неспешно култыхались, самопроизвольно сворачиваясь, разворачиваясь и сменяя одна другую, картинки, содержание которых Василий не стал бы вербализовывать, даже знай он такое слово.

Картинки в основном отражали прошлое, но некоторые – и будущее. Вот, видел Василий, он бредет к магазину, что вон за теми деревьями. Входит, вынимает из кармана пару бумажек и горсть кружочков – на каких палочки, на каких закорючки, подает это все Люське, та шустро ныряет в подсобку и выносит Василию завернутые в старую газету пол-литра паленой.

На следующей картинке Василию увиделось содержимое его карманов. Что там? Разводной ключ имеет место, крошки разные, надорванная пачка «Примы» – а вот бумажек с кружочками не наблюдается.

Картинка сменилась – ага, из подъезда выходит некий абстрактный сосед, пытается проскользнуть мимо, как бы не заметив Василия. Тому приходится слегка напрячься, чтобы угрюмо осведомиться: «Чего не здороваешься?» Василий протягивает соседу клешню, тот, само собой, сует ладошку – и попадается. Василий цепок. Он удерживает руку соседа, не обращая внимания на слабое трепыхание, напрягается еще сильнее и проговаривает: «Дай это… двадцать четыре рубля… до получки…» Теперь можно расслабиться. Сосед, однако, в упор отвечает, что не даст, потому что уже давал и ничего не дождался, ни с какой получки. Решительно вырывает руку и уходит. Жид.

Опять смена кадра: Василий видит другого жида, неприязни не испытывает, просто видит, и все. Этот жид немного похож на Стеклянного Вову – Василий скосил глаза влево, – только поносатее, да еще в очках и в галстуке. Не даст.

Вова тоже не даст, хотя у него и есть. Но у него просить – себе дороже. Вова обратит внимание, что он не один, что Василий тоже тут, ухватит его, Василия, за рукав, сразу же снова остекленеет, а держать рукав будет долго, крепко – тоже клещ тот еще – и молча. Потом отцепится, допьет свое пиво, встанет и пойдет на остановку. На работу ему пора.

А Василию еще посидеть можно. Вдруг какой нежид из подъезда выйдет.

Пошли картинки из прошлого. Вразнобой, но все понятно. Вот Василий выходит на крыльцо – это еще на старой квартире жили, – приставляет большой палец правой руки к правой же ноздре и мощно высмаркивает левую. Кто-то проходящий мимо – знакомый вроде, да и хер бы с ним – говорит: «Здорово, Васек! Ну, кто родился-то?» – «Парень», – сумрачно отвечает Василий и вышибает соплю из правой ноздри.

Вот батя охаживает Ваську по голой спине сложенным в несколько раз электрическим проводом. Сейчас, на картинке, это не больно, а как тогда – не вспомнить. И за что – тоже не вспомнить.

Вот Вася с парой пацанов на остановке. Бормотуху глушат. Дедок с орденскими планками на пиджаке что-то говорит, палкой об асфальт стучит. Да затрахали вы, козлы! Тебе, сука, в гроб пора, ты на кого, пидор, тянешь? Валят наземь, бьют ногами. Вася подпрыгивает, с размаху приземляется пятками на грудь старого хрыча. Хруст под ногами, мужики взрослые, двое с монтировками, потом менты…

Свадьба… Нет, тут совсем мутно, не разглядеть ничего… Помнится, что залетела одна – и вот свадьба какая-то…

За рулем. Сразу, скачком – драка с жидом каким-то. Начальником вроде.

Менты. «Пахнет от вас. Пили?» – «Пошел в жопу!» – «Ах ты, козел!» – «Кто козел?!» Побои в отделении. Картинка – совсем не больно. «Запретить управление транспортными средствами». Козлы…

Под днищем машины. Снова драка, теперь с водилой, что ли.

Тюрьма. Разборки. Со Скелетом не забалуешь. Это он, Василий – Скелет. Еще с первой ходки, малолетней, после того, чудом не до смерти забитого, деда…

В ДЭЗе. «Гайки, болты крутить умеешь? Что такое сальник, знаешь?» – «Да я это… разряд у меня…» – «Слесарем-сантехником пойдешь?» – «А чего ж…» – «Завтра с утра – в кадры. Паспорт с собой, трудовую. Послезавтра выходишь».

Кухни, ванные, туалеты – неясной чередой. Краны текут, толчки засоренные. «Хозяйка, надо бы… это… поощрить…» – «Вы бесплатно обязаны! Я ветеран труда!» Голос визгливый какой… «Пошла к херам, бабка».

С Джеком на улице. Василий на лавочке, Джек по двору трусит, кого ни попадя распугивает. Свиреп Джек, только хозяина и слушается. Да и как не слушаться – а сапогом в брюхо?

Пруд. Говно туда через трубу подается. Хоть и нелегально, а все равно говно. Да и ладно – жарко уж больно, так и так освежит. Первый раз, что ли, особенно нажрамши-то? «Не ори, мужик, какая тут рыба?»

Муть над головой. А спина – на мягком чем-то. И дед незнакомый. Жид, как пить дать. Грива зеленоватая почему-то, и борода с усами тоже. И глаза зеленые, яркие. «Это ты, – спрашивает грозно, – говно ко мне льешь?» Василий отвечает: «Да пошел ты…» Пузырей нет почему-то… Дед всматривается. «Ах, незадача! И верно, не ты… Где тебе… Да и кто ж купаться станет, коли сам же сюда и сливает? Зря, выходит, я тебя утопил-то… Эх, чего по пьяни не сотворишь… А ты, милок, что пил-то?» Василий молчит. «Да уж чую, – продолжает дед, – паленую пил. А я, знаешь, чистую предпочитаю. Что ж с тобой делать-то, с бедолагой? А вот что! – Голос деда крепнет. – И спорить не станет никто. А хоть бы и стал – в своем я праве. Чтобы Феофилакт, болотный спокон веку, этим вот говном ведал?! А вот вам! Ты, милок, ты им теперь ведать будешь. Ты с сего мига – вуташ. Знаешь, кто такой вуташ?» Василий по-прежнему молчит. Дед вздыхает: «Вуташ – это, милок, водяной из утопленников, понял? Говенным прудом только вуташу и ведать… Хотя, коль не желаешь, могу просто в утопленниках оставить. Ну? Ага-ага, так-то лучше… Передаю тебе, вуташ… как тебя?.. вуташ Василий, начало над прудом этим. Владей, ведай, ворожи. Все, сказано. Да не безобразничай тут! Ладно, пойду я. Спросят – скажешь, в припятские топи Феофилакт подался. Оно можно бы и на Сиваш, да уж больно там солоно… Да, в припятские топи… Пускай ищут… А ты, стал быть, хочешь – тут лежи, хочешь – выбирайся, все одно обратно явишься, никуда теперь не денешься. Ох-хо-хох… Да, вот что. Тут поблизости озера – так ты, значит, на Божье не ходи, худо там. Светлое с Темным – это ладно, а на Божье – ни-ни! Ну, бывай, Василий…» Тихий всплеск. Никого. Хотя вот – рыбка одноглазая юркнула. А вон леска с крючком и грузилом. Так-так.