Марина Дяченко - Ведьмин век

Чугайстер забыл о ней. Неважно, сколько неживых женщин он сделал сегодня еще более мертвыми; сейчас в его руках оказался глянцевый журнал, на обложке которого вопила о жизни тугая розовая плоть. Зовущая плоть, от одного этого зова можно оглохнуть…

Ивга отвернулась и, волоча ноги, побрела прочь.

Антикварный магазинчик был открыт; Ивга не решилась приблизится, просто вошла в телефонную будку напротив. Набрала номер хозяйки и сразу дернула за рычаг; потом, стиснув зубы, позвонила Митецам и долго, долго слушала гулкие, торжествующие гудки…

В городской квартире Назара не отвечали тоже. Втянув голову в плечи, Ивга пересекла площадь Роз, добралась до скверика и села, устало вытянув ноги.

— …Горячие бутерброды?..

Ивга вздрогнула.

Прямо перед ней остановилась низенькая тележка с ярким контейнером, и над приоткрытой крышкой клубился пар. Тележку везла девочка лет четырнадцати; из-под длинной вытянутой кофты выглядывал подол темного платья, похожего на школьную форму.

— Горячие бутерброды, — сообщила девочка голосом, не терпящим возражений. — С томатом и луком… Всего по пять монет.

Ивга позвенела в кармане мелочью. Пришла и ушла равнодушная мысль, что завтра, может быть, у нее совсем не останется денег. Даже на бутерброды…

Девочка почему-то не спешила уходить. Стояла и смотрела, как Ивга жует; может быть, ждала похвал?..

— Отличные бутерброды, — Ивга выдавила приветливую усмешку.

— Ты — та самая лисица, которая решила жить среди кур, — без улыбки заявила вдруг девочка. — И надеешься, что они тебя не узнают.

Ивга молчала. Кусок бутерброда вдруг встал у нее поперек горла.

— Лисицы не едят пшена! — торжествующе заверила ее девочка. — Ты увидишь… потом, — и она деловито взялась за свою тележку. — До свидания…

Рука ее больно ткнула Ивгу в плечо; Ивга поперхнулась — но девочка уже уходила, толкая перед собой тележку с таким скорбно-торжественным видом, как будто это был катафалк на военных похоронах.

При въезде в город на панели экстренного вызова проснулся и замигал красный, колющий глаза огонек; Клавдий не стал брать трубку, однако предчувствие в его груди болезненно дернулось: ну вот…

На площади Победного Штурма всегда было полно паркующихся машин, вот и на этот раз какой-то юркий белый «максик» загромоздил проезд своим широким гофрированным задом, и Клавдию пришлось раздраженно взвыть служебной сиреной.

Поднявшись к себе, он некоторое время задумчиво изучал содержимое холодильника; потом захлопнул дверцу, поставил на огонь чайник и уселся перед телефоном.

— Да погибнет скверна, патрон, — голос заместителя был профессионально хрипл, но Клавдий явственно расслышал в нем нотку искреннего облегчения. — Я искал вас, патрон…

— Да погибнет скверна, Глюр… Ну? — Клавдий прилег на диван, не снимая запыленных туфель.

— Эпидемия, патрон. Случаи чумы в Рянке…

— Случаи — это сколько?

— Десять, патрон…

— Сколько?!

— Десять случаев бубонной чумы, и уже три смертных исхода… Санитарный гарнизон поднят по тревоге, Рянка закрыта… Сообщение уже пролезло в прессу…

— Дальше.

— Самосуд.

Клавдий придержал трубку плечом. На кухне все громче свистел закипающий чайник.

— Где?

— В Рянке паника, патрон… На главной площади. Наши люди прибыли, когда костер уже прогорел.

— Очень жаль, — голос Клавдия сделался бесцветным и сухим. — Очень жаль, что наши люди в Рянке так нерасторопны. Погибшая?

— Была ведьмой. Но… глухаркой, неинициированной, патрон. Ее причастность к эпидемии…

— Аресты?

— Пятнадцать человек. Куратор округа Рянка пожелал проявить рвение… Чтобы, так сказать, загладить…

— Куратора округа Рянка вызвать сюда, в Вижну, — медленно проговорил Клавдий. — Преемником назначить… если я правильно помню, в этом округе работает Юриц?

Заместитель помолчал. Сказал осторожно, будто пробуя каждое слово на вкус:

— Вряд ли это понравится Совету Кураторов… Они и так кричат на каждом сходе, что Вижна везде сует своих людей.

Клавдий усмехнулся. Его смешок хорошо слышен был на той стороне провода, и потому заместитель поспешно прикусил язык.

— Всех арестованных, — Клавдий пощелкал золотым зажимом авторучки, — всех арестованных — доставить в город. Ко мне.

— Да, патрон, — пробормотал заместитель чуть суетливее, чем позволяло его достоинство.

Клавдий помедлил, разглядывая узор виноградных листьев за окном.

Если он предчувствовал только это — что ж, ничего… Еще ничего, бывает и хуже…

— Я сейчас приеду — мне понадобится очень подробная информация, Глюр. Вплоть до расположения колодцев округа Рянка… Кстати, почему вы до сих пор не сообщили, что герцог звонил?

Заместитель осекся.

— Патрон… Откуда вы знаете?..

— А как же, — Клавдий ухмыльнулся. — Всякий раз, когда у нас прокол… Вы ведь догадываетесь, Глюр, что все случившееся есть наш большой прокол? Да?

Заместитель сглотнул — так, что было слышно в трубке:

— Да, патрон. Конечно, да.

…В день похорон Дюнкина сестра отозвала его в сторонку и, не сводя воспаленных ввалившихся глаз, попросила:

— Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один.

Он осел, будто от удара обухом. И кивнул.

Три дня слиплись в одни бесконечные сутки. Трижды наступала ночь; он отвечал на какие-то вопросы, а за спиной у него переглядывались, переговаривались приятели, однокурсники и вовсе незнакомые люди: «Это тот мальчик, с которым она была в тот день на пляже. Это тот мальчик…»

— Она не могла так просто утонуть! Она плавала, как… Она не могла!..

— Успокойтесь, Старж. На теле нет следов насилия. Ее погубила простая судорога.

Простая.

— Клав, ну ты, это самое, не убивайся так… Пойди вот, экзамен сдай, отвлечешься…

— Клав, ты, это, прости, но вы с ней хоть раз, это… были?..

…Потом он дождался, пока опустеет кладбище.

Люди, еще недавно бывшие скорбной процессией, теперь понемногу тянулись к выходу; один только Юлек Митец отстал, растерянно оглядываясь в поисках Клава. Не нашел, бегом догнал ребят — подавленных и возбужденных одновременно. Дюнкиной матери уже не было видно — за ней захлопнулась дверца машины…

Все эти люди перестали интересовать Клава много часов назад. «Иметь совесть» — значит быть последовательным в своем эгоизме.

Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы.

— Дюнка, — сказал он, опускаясь на колени. — Дюнка, я хотел сказать тебе, что мы поженимся после экзаменов… Не прогоняй меня. Можно, я тут посижу?