Рэй Карсон - Книга шипов и огня

«Испорченная девчонка, — называла несколько раз меня Алодия, когда мы росли вместе. — Изнеженная только потому, что она Избранная».

Алодия права.

— Химена.

— Что, любовь моя? — Ее пальцы заняты развязыванием завязок у меня на спине.

— Мне очень жаль. Так жаль.

Пальцы останавливаются.

— Почему ты говоришь это, солнышко мое?

Слезы щиплют глаза.

— Я не знаю, кто ты, не знаю ничего о тебе. Я не знаю, кто Аньяхи. И это моя вина.

На этот раз моя нянюшка не отмахивается от моих возражений банальностью или слабой похвалой. Она просто берет и обнимает меня своими сильными руками.

Химена рассказывает мне, что она сирота. Маленькой девочкой она прислуживала священникам в трапезной и стирала их одежды. Один служитель, отец Донасино, приметил ее тихую трудолюбивую натуру. Он обучил ее читать и писать, чтобы она могла работать с важными историческими документами в монастыре на Амалюре, где она проявила особый интерес к «Всеобщему руководству к Служению». После нескольких лет гравировки драгоценных слов на сердце отец Донасино рекомендовал ее для службы моему отцу, который в то время был молодым князем.

— Я до сих пор навещаю отца Донасино, когда есть возможность, — говорит она, вешая мою юбку сохнуть за окном дилижанса. — Он не может читать. Так что я читаю вслух для него. Он любит места в Священном тексте об избранных Богом.

У нее прекрасная улыбка, от которой образуются радостные морщинки вокруг маленьких глаз.

— Он был так рад, когда Бог избрал тебя в день посвящения. Целью его жизни стало прожить так долго, чтобы застать следующего Избранного.

Я не помню отца Донасино. Я должна быть польщена тем, что человек, которого я никогда не знала, придает такое значение моему существованию. Но вообще это немного напрягает.

Мне приходит в голову вопрос:

— Будешь скучать по нему?

Химена кивает.

— Очень.

Она залезает в дилижанс и садится на скамейку рядом со мной. У нее крепкие и мозолистые руки. Я пытаюсь представить, как они старательно водят кисточкой по пергаменту. Всю свою жизнь я чувствовала ее грубые пальцы на моей спине, смотрела, какие они ловкие и способные. Способные убить шпилькой.

— Ты как-то странно на меня смотришь.

— В тот день. С заключенным.

Ее взгляд смягчается.

— Я так и думала, что ты спросишь.

— Ты двигалась так быстро, Химена! И ты точно знала, куда втыкать шпильку, и знала, что он не нападет на меня, и я…

Все звучит неправильно, как будто я обвиняю ее, что было бы смешно, так как она не единственная, кто убивал в тот день.

Но она смотрит на меня так же, как всегда, с бесконечным терпением и совершенной любовью.

— Солнышко мое, я хотела бы многое тебе сказать.

Она проводит по моей щеке костяшками пальцев.

Дилижанс трясется, пока она спускается по ступенькам.

— Нужно проверить, как там Аньяхи.

Мои руки покрываются мурашками, когда я смотрю, как Химена идет мимо спальных мешков и костров нашего небольшого лагеря. Я понимаю, что выглядываю из окна в одной рубашке и порванном белье.

На следующий день я еду в одном дилижансе с Аньяхи, которой нужно больше пространства, чтобы положить сломанную ногу на скамью. Всякий раз, как мы попадаем на кочку, она вздрагивает и покрывается холодным потом. Я ее расспрашиваю обо всем, о чем должна была спросить давно, а она в это время обмахивает себя веером.

Я узнаю, что моя фрейлина — внебрачный ребенок графа Сирвано, придворного моего отца. Ее статус был слишком спорным, чтобы составить политический брак, и в то же время слишком важным, чтобы отправить ее в монастырь. Все зависело от настроения ее отца.

— Расти в его доме было ужасно, — говорит она. — Кругом шептуны, болтавшие за моей спиной, и темные взгляды, брошенные вслед. Одежду я донашивала за старшей сестрой. Она рвала ее или заливала чернилами, прежде чем отдать мне.

Я поглощена своими мыслями, когда она вспоминает все это, потому что я знаю, каково это — иметь обожаемую сестру и все время находиться под пристальным вниманием, постоянно ловить на себе осуждающие взоры двора. Всю мою жизнь Аньяхи мне сочувствовала, обнимала меня и говорила, как ей жаль меня. Теперь я понимаю почему.

— Я добровольно пошла работать в прачечную. Просто чтобы уйти и почувствовать себя полезной. Однажды при дворе мой отец заметил мои руки, все в мозолях и трещинах. И он избил меня. — Она пожимает плечами, как будто это не сильно расстраивает ее. А может, так оно и есть. Аньяхи никогда не бывает долго в плохом настроении. — Он также решил, что если я так сильно хочу работать, то он подыщет мне что-то, подходящее моему статусу, такому уж, какой он есть. Он правда так и сказал, «такому уж, какой он есть». Так что он устроил меня прислуживать своей последней жене, которая была ненамного старше меня. Он думал, что это будет для меня наказанием, но мы с ней стали подругами. А когда твоя маменька забеременела Алодией, миледи порекомендовала меня Химене, которая тогда была фрейлиной королевы.

Я спрашиваю:

— Ты когда-нибудь жалела, что пришла во дворец служить моей семье?

— О боже, нет, конечно. Я любила твою маму. И Алодию, хотя она невыносимо независимая и упрямая. Но ты, Элиза… Ты — радость моей жизни.

Она хитро улыбается.

— А кроме того, кормят во дворце гораздо, гораздо лучше! Стряпню графа нужно было скармливать животным.

Я хихикаю, вспоминая ночь год назад, когда мы ползли вместе на кухню за кокосовым пудингом, прямо под носом у Химены. В Аньяхи всегда в равной мере сочетались сопереживание, хорошее настроение и озорство, идеальное дополнение в пару моей серьезной и тщательной нянюшке.

Аньяхи замолкает, обмахиваясь веером. Веки у нее тонкие и полупрозрачные, как ветхий пергамент. Она состарилась за то время, что я ее не видела. Я наклоняюсь и целую морщины у нее на лбу.

Она улыбается, ее глаза все еще закрыты.

— Ты хорошая девочка, Элиза. Бог был прав, что выбрал тебя.

Я судорожно сглатываю. Ее любовь ко мне всегда казалась мне глупостью, но я благодарна ей за это. Может быть, Бог послал мне ее не просто так. Может быть, он знал, что я нуждаюсь в ком-то, кто мог бы понять, хотя бы немного, какой может быть моя жизнь. Я осторожно вытаскиваю веер у нее из рук. Когда я взмахиваю им перед ее лицом, она вздыхает с удовольствием. Я остаюсь с ней еще долго-долго.

В ту ночь Алехандро говорит мне, что до моего нового дома осталось всего несколько дней пути.

— Это хорошо! — восклицаю я. — А то я уже плохо пахну.

Затем мое лицо вспыхивает и заливается жаром, сравнимым с пустыней летом. Эта несчастная поездка сделала меня слишком легкомысленной.