Джеймс Роллинс - Яма

Джеймс Роллинс

ЯМА

Крупный пес висел, вцепившись зубами в нижний край шины. Его задние лапы покачивались в трех футах над землей. Солнце над головой превратилось в багровый волдырь на синюшном небе. Пес висел так долго, что мышцы его челюсти свело болезненной судорогой. Язык свисал набок куском выдубленной кожи. Но он по-прежнему чувствовал вкус нефти и крови.

Он не разжимал зубов.

Он знал: не стоит.

Позади послышались два голоса. Скрипучий голос тренера пес знал. А вот второй был кто-то незнакомый, писклявый, имевший привычку через слово шмыгать носом.

— И сколько он так висит? — спросил незнакомец.

— Сорок две минуты!

— Ни хера себе! Мощный пидор! Но это ведь не чистокровный питбуль, а?

— Помесь пита с боксером.

— Че, правда? Знаешь, у меня через месяц как раз будет готова сука стаффорда. И, надо тебе сказать, вот уж сука так сука, злющая, как черт! Щеночек за мной.

— За вязку — тыща.

— Тыща баксов? Ты че, с дуба грянулся?

— Черта с два. На последнем шоу он заработал мне двенадцать кусков.

— Двена-адцать? Гонишь. Это за собачьи бои-то?

Тренер фыркнул.

— И это после того, как мы отбили аренду зала. Ух и врезал он тому чемпиону! Ты бы видел этого Бандита, настоящее чудище. Сплошные мышцы и шрамы. На двадцать два фунта тяжелее Брута. Судья после взвешивания едва не отменил бой! Говорит, я собаку на растерзание выставляю! Но этот мерзавец им всем показал! Шансы были не в мою пользу, так что бабок я загреб до хренища!

Смех. Хриплый. Неискренний.

Пес следил за ними краем глаза. Тренер стоял слева, одетый в мешковатые джинсы и белую футболку, руки расписаны татуировками, голова выбрита налысо. Незнакомец одет в кожу, под мышкой шлем. Глаза так и бегают по сторонам.

— Ну и жарища! Пошли отсюда, — сказал наконец незнакомец. — Обсудим, что почем. Мне к концу недели должны кило подвезти.

Когда они отошли, что-то ударило пса по боку. Сильно. Но он не разжал зубы. Рано еще!

— Брось!

Услышав команду, пес наконец разжал челюсти и рухнул на площадку. Задние ноги у него онемели, отяжелели от прилива крови. Однако он тут же развернулся мордой к людям. Припал к земле, прищурился, глядя против солнца. Тренер стоял с битой. Незнакомец сунул руки в карманы и отступил на шаг. Пес чуял страх незнакомца, горькую сырость, похожую на солому, вымоченную в старой моче.

Тренер не выказывал страха. Он показал ему биту и недовольно нахмурился. Потом наклонился и отстегнул от собачьего ошейника массивную железную пластину. Пластина упала на утоптанную землю.

— Двадцать фунтов! — сообщил тренер незнакомцу. — На той неделе до тридцати доведу. Знаешь, как помогает шею накачивать?

— Да если он ее еще накачает, он башкой крутить не сможет!

— А на фига ему башкой-то крутить? За это на ринге баллы снижают!

Бита указала на ряд клеток. Башмак пнул пса в бок.

— Вали на место, Брут!

Пес приподнял верхнюю губу, но послушно потрусил прочь. Он был вымотан и хотел пить. В дальнем конце двора находились огороженные вольеры. Полом в них служил голый бетон. Псы, сидевшие в соседних клетках, приподняли головы, провожая его взглядом, потом угрюмо улеглись снова. У входа пес задрал лапу и пометил свою территорию. Он старался не шататься, стоя на онемевшей задней ноге. Слабость выказывать нельзя!

Это он узнал в первый же день.

— Шевели задницей, ну!

Его пнули под зад, когда он входил в клетку. Единственную тень давал кусок жести, прибитый над задним краем вольера. Дверь клетки лязгнула у него за спиной.

Он протрусил по грязному полу к поилке, опустил голову и принялся лакать.

Голоса удалялись — те двое шли к дому. В воздухе повис последний вопрос:

— А чего ты назвал это чудище Брутом?

Пес не обращал на них внимания. Воспоминания были как осколок пожелтевшей кости, зарытый глубоко под землю. Последние две зимы он все пытался их сгрызть. Но они оставались при нем — правда, которую никак не удавалось забыть.

Его не всегда звали Брутом.

— Сюда, Бенни! Ко мне! Хороший мальчик...

Это был один из тех дней, которые струятся, как парное молоко: славный, приятный, переполняющий радостью все до последней щелочки. Черный щенок несся через бескрайнюю зеленую лужайку. Он даже с другого конца двора учуял запах сосиски, которую прятал за спиной худенький мальчишка. Позади мальчишки возвышался кирпичный дом с верандой, оплетенной лозами и лиловыми цветами. Гудели пчелы, с приближением вечера хором квакали лягушки.

— Сидеть! Бенни, сидеть!

Щенок с размаху затормозил, проехался по росистой траве и плюхнулся на попу. Он весь дрожал от нетерпения, так ему хотелось сосиску! Еще ему хотелось облизать жир с пальцев. И чтобы за ухом почесали. И чтобы этот день никогда-никогда не кончался!

— Хоро-оший мальчик!

Мальчишка протянул руку, разжал пальцы. Щенок ткнулся холодным носом ему в ладонь, слопал сосиску, потом придвинулся еще ближе, виляя всем задом и извиваясь, как червяк.

Наконец он запутался в ногах у мальчика, и они оба рухнули на траву.

Смех разбежался во все стороны солнечными зайчиками.

— Берегись! Жужелица! — крикнула с веранды мать мальчика. Она сидела в качалке, глядя, как возятся мальчик со щенком. Голос у нее был добрый, руки ласковые, с ней было хорошо и уютно.

Совсем как с родной мамой щенка.

Бенни помнил, как мама вылизывала ему лобик, тыкалась носом ему в ушко, как она охраняла их всех, всех десятерых, путаясь в лапках, хвостиках и писклявых жалобных воплях. Хотя даже эти воспоминания мало-помалу таяли. Он уже почти не помнил ее морду, помнил только теплый взгляд карих глаз, когда она смотрела, как они едят, сражаясь за соски. Ему приходилось сражаться отчаяннее всех: он был самым мелким из своих братишек и сестренок. Но ему никогда не приходилось сражаться в одиночку.

— Жу-ужа-а! — завопил мальчишка.

В куча-мала на лужайке врезалось новое действующее лицо. Это была Жужелица, сестренка Бенни. Она повизгивала, гавкала и хваталась зубами за все подряд: за рукав, за штанину, за хвост... Хвосты Жужа особенно любила. Она часто оттаскивала сестренок и братишек от материнских сосков за хвост, что давало Бенни возможность пробиться вперед.

Теперь эти же самые остренькие зубки впились в кончик хвоста Бенни и изо всех сил потянули его назад. Он взвизгнул и подпрыгнул вверх — не от боли, а так, играючи. Все трое катались и валялись по двору, пока мальчик не выдохся и не рухнул на спину, предоставив братцу с сестрицей вылизывать его лицо сразу с двух сторон.