Ольга Михайлова - Бесовские времена

Мессир д'Альвелла задумчиво почесал в затылке. Пьетро Альбани был подлецом, и не было, по мнению Тристано, мерзости, на которую тот не был бы способен. Но отомстить Ладзаро? Дружки не пылали друг к другу любовью, но Альбани не стал бы убивать Черубину — ведь та удовлетворяла и его похоть. Он скорей убил бы Ладзаро. Но Альбани не стал бы травить Лезину — ведь на этом он и сам едва не погорел, да и не настолько ненавидел Петруччо Альмереджи, чай, одного поля ягоды… Между ними — счёты мелкой зависти да уколы больного самолюбия, но смертельной вражды нет.

Un lobo a otro no se muerden.[8]

Портофино поделился с Тристано подозрениями Чумы в отношении девицы Фаттинанти, и подеста осторожно побеседовал с Гаэтаной. Не случилось ли ей видеть убитую после туалета герцогини? Синьорина этого не помнила. А, допустим, мессира Альмереджи? Нет, этот человек ей в тот день нигде не встречался. А где она была сама этот день? После утреннего туалета у герцогини она была в часовне, беседовала с отцом Альбани, своим духовником, потом, выходя, встретила синьорину Монтеорфано, с которой провела полдня, затем зашел её брат Антонио и позвал их на балюстраду смотреть прием гостей мантуанских. Вечером они втроем пошли прогуляться на террасе, где встретили многих придворных. Речь о синьоре Черубине не заходила? Нет, все обсуждали прием, костюмы и шляпки мантуанок, происшествие с синьорой Франческой, злословили и потешались на разные лады. Отсутствия синьоры Верджилези никто не заметил.

К досаде начальника тайной службы, эти свидетельства подтвердились полностью. С полудня до шести не было и минуты, когда эта высокомерная красотка была одна.

Чума же столкнулся в коридорном пролете с Глорией Валерани. Он знал, что убитая относилась к ней с уважением, и весьма доверяла её советам.

— Донна Глория, вы же хорошо знали донну Черубину. Кто мог это сделать?

Донна Валерани вздохнула.

— Ты не хуже моего знаешь, малыш, что мозгов девчонке сильно недоставало. — Глория всех женщин замка моложе сорока звала «девчонками», сам же Чума шестидесятилетней донне годился во внуки, и потому Грациано ничуть не удивился словам старухи. — Мы думали с Дианорой, но мало что сообразили. Но вернее всего, что любовник, хоть и не Альмереджи. А вот некоторые господа, что реторты днями греют да камни философские изыскивают…

— Джордано?

— Она ему не отказывала, тут не обида. Но он Альмереджи черной завистью завидует — и что если траванул дурочку просто, чтобы подставить Ладзаро-то? Я так думаю, что сама девка слишком глупа, чтобы фигурой-то на этой доске быть…

Чума задумался. Мороне был способен на любую подлость, и разыграть гамбит был вполне способен. Однако, когда вечером он пересказал эту версию Тристано, тот отрицательно покачал головой. Он и сам не доверял клятому алхимику ни на грош, но он не был в портале в ту ночь. И днём не был — с него глаз не спускали.

Тяжёлый разговор состоялся после отъезда гостей между герцогом и начальником тайной службы, при котором присутствовали шут Песте и мессир Портофино. Д'Альвелла настаивал на том, чтобы дон Франческо Мария, пока они не найдут негодяя, ел у себя — в отсутствии челяди. Прислуживать ему будут Бонелло и он сам. Герцог язвительно поинтересовался, как долго ему вести жизнь затворника? Месяц? Год? На вялое возражение его милости мессира Портофино, что лучше быть затворником, чем покойником, его светлость только зло полыхнул глазами, и Чума поспешил отвлечь повелителя от горестных мыслей, ударив по струнам гитары.

Глава 11. В которой мессир Грандони встречает под луной девицу, потом наталкивается на искусительный текст, а напоследок — вытаскивает из воды новый труп

Чума обладал чарующим голосом и пел превосходно, но сегодня его искусство было бессильно. Герцог, подавленный и мрачный, насупленный и злой, молчал. Франческо Мария вообще-то был сильным человеком. Его никогда не страшила неизвестность, не пугала неопределенность. Он не только не боялся неизведанного, оно манило его. Он был не подвержен предрассудкам: не цепенел перед черной кошкой, не плевал через плечо, был открыт друзьям в неуверенности и сомнениях. Если завидовал — признавался, что завидует, если раздражался — сознавался, что раздражен и никогда не пытался скрывать свою слабость. Но сейчас чувствовал себя загнанной крысой, а кому это понравится?

Песте было жаль герцога, унизительность положения, в котором тот оказался, унижала и Чуму. Отпущенный доном Франческо Марией, Грациано устроился на старой балюстраде на внутреннем дворе, где задумчиво перебирал гитарные струны. Шуту было тоскливо. Как он и предполагал, таинственный убийца статс-дамы остался безнаказанным. Его болезненное состояние по вечерам усугублялось. Он словно утратил чего-то необретённое, потерял что-то нужное, но понимание, что именно, ускользало. Чума уныло смотрел на ущербную луну, и напевал старинную песенку, что слышал когда-то в Пистое, о разбитых надеждах и горьких утратах.

  Я — ветерок в недвижных парусах,  От рока ненадежная ограда,  Блуждающая в немощных мечтах  Мечта о рае в вечном страхе ада…

Как всегда, вспомнил умершего брата, что усугубило скорбь, и голос его потаённо проступал в ночной тиши, то сливаясь с трелями ночных цикад и стрекотанием кузнечиков, то взмывая в ночное небо, звеня горестным и надрывным аккордом.

Грациано импровизировал и не заметил, как на противоположной стене открылось окно, и тёмном проёме мелькнула головка Камиллы Монтеорфано. Она не узнала голоса мессира Грандони. Шут обычно пел, кривляясь в присутствии герцога и нарочито гнусавя, но сейчас его голос изменил звучание, и синьорина, а она любила музыку, слышала голос Неба, проступивший невесть откуда, и силилась разглядеть впотьмах поющего. Но у неё ничего не вышло. Певец терялся во тьме, растворялся в сумерках, проступал только голос, в коем звучали ноты горькие, но колдовские, покаянные, но манящие. Камилла вышла на лестничный пролёт и осторожно спустилась вниз. Здесь голос звучал ниже и глуше.

  На перекатах шумит река,  бьёт из расселин скал.  Сердце в камень обращено, —  откуда ж тогда тоска?

  Сыплется прахом белым мука,  жернов зерно истерзал,  Тело мукой измелено, —  откуда ж тогда тоска?

  Месяц выжелтил скобы замка,  на патине замелькал.  Если я мертв — и мертв давно, —  откуда ж тогда тоска?

  Видел я черепов оскал  видел распад и прах,  печали не знает то, что мертво, —  откуда ж тогда тоска?

Грациано вздрогнул и умолк, заметив тень на балюстраде. Он, не откладывая гитару, сжал рукоять левантийской даги, но тут разглядел Камиллу Монтеорфано. Сама фрейлина, видя в руках шута инструмент, была ошеломлена и даже обижена. Так это он?