Ольф. Книга третья - Петр Ингвин
– Только у программистов выражения «все повисло» и «все встало» равны.
Маша ждала улыбки, а я не люблю такой юмор, это вовсе не юмор. Я промолчал, сосредоточившись на работе. Маша больше не заговаривала первой.
Когда она перевернулась на колени и локти, мне в какой-то степени стало легче. Глаза Маши больше не смущали меня, мои реакции ей были не видны, это сказалось на качестве работы. Движения стали более нежными, их медленная основательность и внешняя легкость понравились даже мне самому. Касания бритвы овевали, словно ветерком, были настороженно-чуткими и заботливыми.
– Я все делаю правильно? – поинтересовался я.
– Да. Только щекотно. Не из-за тебя, ты справляешься великолепно, просто пот течет.
Ладонью я смахнул сползавшие капельки с ее ягодиц.
– Спасибо, – услышал отключившийся мозг, в котором произошло кратковременное замыкание.
«Тебе спасибо», – ответил я про себя, а вслух честно произнес:
– Не за что.
Обернись Маша в это мгновение, она заметила бы у меня блаженную улыбку.
Я стер с лица эмоции и стал тщательнее следить за собой. Дело успешно продвигалось, остатки сковывающего напряжения выветрились, на душе стало легко и приятно. И спокойно. Поза объекта моего усердия, несмотря на нескромный подтекст, меня больше не смущала, Маша считала ее нормальной, а кто я такой, чтобы перечить женщине в привычном для нее интимном деле?
Мысли о Любе я задвигал подальше, здесь им не было места. Это же просто помощь, Люба всегда помогает ближним и дальним, если может помочь. Даже в ущерб собственным интересам.
Маша стоически ждала завершения, а я оттягивал его как мог. Но всему однажды приходит конец.
– По-моему, готово.
Оборот «по-моему» я вставил в яростной надежде, что окажусь неправ.
Чудо случилось.
– Еще вот здесь. – Маша показала мне что-то нащупанное левой рукой. – Проверяй, не стесняйся, плохо сделанное дело – все равно что несделанное.
Имей я право расцеловать Машу, сделал бы это немедленно и в любое место.
Приправленное глупой сентенцией разрешение было использовано с максимальным размахом. «После нас – хоть потоп», – всплыло в мозгу. Нет, с «родственницей» границы пусть остаются границами, а в дальнее зарубежье я схожу там, где об этом не узнает никто посторонний и ничто не будет колоть глаз при встречах. И все же…
«Ах, какая женщина, мне б такую».
После исправления недоработки я проверил остальное, сделав это, как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой. «Плохо сделанное дело – все равно что несделанное», не поспоришь. И вот все готово окончательно. Я придирчиво ощупал и огладил ставшие предельно гладкими поверхности, после меня это еще раз сделала Маша. Придраться было не к чему.
– Волшебно. Даже у меня самой получалось хуже. – Она поднялась.
Я тоже поднялся.
– Спасибо Алик, – продолжила Маша, – ты не представляешь, как ты мне помог и как я ценю твою дружбу. Теперь выходи, я тут уберусь.
– Иди уж, – милостиво разрешил я. – Тебя, наверное, уже ждут. Я сам все сделаю.
Вылезая, Маша порывисто чмокнула меня в щеку. От резкого эмоционального движения ее грудь на миг коснулась меня. Мы оба сделали вид, что случайного касания не было.
– Не знаю, как отблагодарить.
– Знаешь. – Я понизил голос. – Никому не рассказывай.
На миг застывшая на месте Маша улыбнулась:
– Обещаю. Спасибо.
«Тебе спасибо». Вслух я, конечно, этого не сказал.
Маша ушла на работу, я провел два вечерних урока, а потом долго и мучительно пытался заснуть. Даже отвлечение на творчество не работало. Послание Любе сквозило покаянием и сумбуром в голове, а рассказ «Сын своей матери», написанный вслед за этим, был об измене. Я вновь попытался писать стихи, но ничего дельного не получилось, а переделанное прежнее приобрело несвойственную мне резкость:
…У попа была собака, он ее убил…
Я людей без чувства такта с детства не любил.
Я хотел любить и верить, я мечтал летать…
И цветы к закрытой двери… и письмо в тетрадь…
Щит свой на врата Царьграда… Ариадны нить…
Хама, подлеца и гада в их дерьме топить…
Отчего такой в нас комплекс: кто не я – в дерьмо!
Лишь поэт, душою топлесс, строит теремок.
Он пускает всех, он верит: теснота сплотит!
Но такие лезут звери… Теремок трещит.
Мир поэта – мир особый, без борьбы, без бед…
В нем поэт, скажу особо, больше, чем поэт.
Кто не внял – заткните ср…у, чтоб фонтан не бил.
…У попа была собака, он ее любил.
Фу. Грубо и некуртуазно. Но уж такой на тот момент у меня был настрой. Любе новый «шедевр» уж точно отправлять не стоит.
Маша, как обычно, вернулась к утру, я еще не спал. Провалиться в тяжелый сон удалось часа на три. Проснувшись, я перенес дневные уроки на вечер и отправился в город. Меня пугала встреча с Машей, когда она вновь выйдет на кухню или в ванную в футболке и трусиках, и придется смотреть ей в глаза. После того, что видел и что делал…
После того, что видел и что делал, желание было единственное, с которым я боролся всю ночь. Под гнетом этого желания я и сбежал – от Маши и от своих кошмаров.
Два фильма подряд в кинотеатре – и ничего не помню. Мысли были далеко. О чем были фильмы? На какую тему и в каких жанрах? Возможно, я отсидел на одном фильме два сеанса. Не знаю. Не помню. Не видел.
Жуткое состояние. Мир хохотал мне в лицо вертикально растянутым ртом и показывал языки. Хотелось нырнуть туда, в невидимую, но такую реальную для меня огнедышащую пасть, и сгореть, утонуть, провалиться…
Меня спасла работа. Урок за уроком, выездные и он-лайновые, один за другим почти без перерывов. Сетевые уроки я проводил в полупустых кафе, заказав чашку кофе и уединившись где-нибудь в уголке.
Отвлечься удалось. Забыть – нет.
Поздно вечером я возвращался с последнего занятия и, когда шел с остановки, заметил впереди наполовину знакомую парочку. Знакомой мне половиной была Маша, вторая половина в лице горбоносого статного парня кавказских кровей расплатилась с таксистом, помогла Маше выйти из машины и проводила в наш подъезд, галантно придержав дверь. Меня порадовало, что Маша указывала, куда идти, то есть гость – не постоянный, он здесь впервые. Но меня огорчил и разовый. Внутренний голос
