Вода в решете. Апокриф колдуньи - Анна Бжезинская

из них мог обознаться, узнав в чужом лице черты прежнего ребенка. Потому вы не можете быть уверены в том, что он стал монахом. И я тоже не могу, хотя порой мой брат является ко мне во сне, и еще мгновение после пробуждения я вижу его в темноте склонившимся над книгой и погруженным в ту же задумчивость, что иногда нападает и на вас, синьор. И тогда вы для меня не судья, а ребенок, затерявшийся среди пергаментных страниц и ищущий в них отражение своих снов. У вас, монахов, нет ничего, кроме снов. Если бы вы, синьор, сегодня на рынке прошли рядом со своей матерью, вы бы не узнали ее в этой плоской, словно вырезанной из тяжелой скобы женщине с осадком невыплаканных утрат на лице, ибо горести, которые нам приходится скрывать в глубине сердца, оставляют в нас самый отчетливый след. Вы бы не обняли своих братьев, что выходили из храма с золотыми цепями на толстых шеях и, засунув большие пальцы за украшенные драгоценными камнями пояса, кидали вокруг себя сытые бычьи взгляды. Не бросили бы им в лицо, что все земные блага, которые они вкушают: поместья, дворцы, поля, виноградники и мельницы – достались им только потому, что когда-то давно наследства был лишен другой ребенок, голый и орущий, едва извлеченный из материнского чрева. Его откинули в сторону так же безжалостно, как выбрасывают треснувший камень, не желая класть его в фундамент дома, чтобы не ослабить все сооружение. Разве я не права, полагая, что существовала причина – некая чрезвычайно веская причина, по которой вас, рожденного первенцем, отдали на воспитание монахам? Но знайте, что, даже если вам не нужны все эти стога, каменья, бархаты и родовая гордость, вы не можете полностью их забыть. Я вижу по вашему лицу, что вы иногда ощущаете присутствие чего-то, чего вам не хватало. И я думаю тогда о своем брате Сальво, милом, молчаливом ребенке, который, как и многие другие, тоже всего был лишен.

Поэтому я ответствую, что нет, Сальво не был ни инквизитором Рикельмо, ни тем молодым монахом, который помог мне выйти из-под власти трибунала, когда я впервые оказалась в темнице из-за моего милого Одона. Это произошло в городке, который я даже сейчас не буду называть Сан-Челестой, ибо он им никогда не был и никогда не станет. Не правда также и то, что тот молодой монах – действительно не являвшийся моим братом, хотя вы, монахи в сандалиях, всех называете братьями, чтобы потом их убивать с воистину братским пылом, – предостерег меня тогда и посоветовал укрыться в лесу, подальше от глаз слуг герцога и патриарха, и превратиться с помощью заклинания в старуху, так как монахи в сандалиях, раз напав на чей-то след, пойдут по нему, как гончие псы, и рано или поздно достигнут цели. Я отрицаю, что сама донесла на шарлатана по имени Одон, чтобы выманить моего брата Сальво из монастыря и свободно говорить с ним под прикрытием следствия. Я отрицаю, что уже тогда он стал сообщником моего преступления, давным-давно зачатого мною на склоне Сеполькро и долгие годы вынашиваемого в моем чреве.

Сообщаю вам для сведения, что развратница Мафальда, а также и ее кумушки и их распутные мужья молчаливо поддерживали моего дядю Ландольфо, когда он подсовывал Рикельмо различные бредни, посмеиваясь при этом в кулак над его доверчивостью. Нет, я не предоставлю вам никаких доказательств или свидетелей, потому что, как вы знаете, мой дядя покинул сей мир тем же способом, каким много лет назад ушел из жизни его отец и мой дед. Впрочем, винные погреба, кладовые для овощей и высохшие колодцы нашей деревни увидели немало подобных смертей, когда разнеслась весть о прибытии почтенного трибунала. Многие просветленные предпочли умереть в темноте, чтобы возродиться вновь в полном сиянии, нежели полагаться на вашу сомнительную доброту; среди них был и мой дядя Ландольфо, который ускользнул от вас, своею смертью запечатав бредни, коими он порадовал Рикельмо. Признаюсь, мне известно, что вы, монахи, часто в уединении келий посмеиваетесь над простодушными крестьянами, а между тем эти тупые селяне-еретики достаточно разобрались в монашеских слабостях, чтобы понимать, что только благодаря вам ложь Ландольфо пустила глубокие корни и, как плесень, прорастет сквозь горы пергамента.

Ответствую далее, что вы не сможете разобраться в нашей лжи, потому что никогда не сидели вокруг костра на зимнем поле, куда все приносят свои кусочки историй, после чего, прижимаясь друг к другу и дрожа от холода, складывают слово за слово, будто наспех сооружая из сухих веток шалаш, что защитит их от вихря. Вам никогда не доводилось побывать в таком месте, синьор, и отведать зимнего вина, когда оно все быстрее совершает круг вокруг костра, переходя из рук в руки, а щеки разгораются, губы становятся влажными, и в глубине тела просыпается приятный жар, который уже не выветрит вихрь. По утрам все расходятся в разные стороны, помимо снов унося с собой чужие слова. Но вы, привыкшие лишь к тесной панораме камня, позолоты и благовоний, никогда не бывали в таком месте. Вы не понимаете, что слова нельзя остановить. Никто, добрый синьор, даже не пытается сделать этого, потому что сказка оживает во мраке и вместе с мраком гаснет. Между тем ваши книги, сшитые из мертвой кожи и мертвых слов, никогда не сдохнут, хотя вы бы спрятали их в темных залах, подвалах или секретных тайниках. Они продержатся там долгие годы, как икра саламандры, которая высыхает и исчезает среди камней и пыли, пока на нее не упадет капля дождя, и тогда она снова набухнет и наполнится жизнью. Так же обстоит дело и с вашими монашескими книгами, о чем очень хорошо знал мой дядя Ландольфо, когда решил над вами посмеяться, впрочем, сделал он это по собственному замыслу и без моей подсказки, так как не узнал он племянницу в той старухе, какой я стала. Ибо не верьте, что общая кровь зовет к себе и узнается даже через каменные стены. Нет, мой добрый синьор. Кровь молчит так же упрямо, как и все остальное, и даже моя обида не сможет склонить ее к крику.

Поэтому я подтверждаю, что дядя Ландольфо не говорил со мной, хотя с инквизитором Рикельмо, как вы знаете, он оказался более разговорчивым. Впрочем, не удивляйтесь его равнодушию, ведь и раньше я не знала от дяди ничего хорошего. После смерти моей матери он оставил меня вместе с братьями во власти Одорико