Виктор Точинов - Мы играли вам на свирели... или Апокриф его сиятельства

Виктор Точинов

Мы играли вам на свирели... или Апокриф его сиятельства

Всякий раз, как в наших книгах встречается история, реальность коей кажется невозможной, повествование, которое противоречит и рассудку, и здравому смыслу, можно быть уверенным, что сия история содержит иносказание, скрывающее глубоко потаенную истину; и чем больше нелепость буквы, тем глубже мудрость духа.

Вступление

Странная история произошла в восточном Средиземноморье две тысячи лет назад, во времена правления кесаря Тиберия... Казалось бы, разобрана и истолкована она неоднократно и самым подробнейшим образом: ни один шаг, ни одно слово главного героя, его друзей и спутников, его врагов не остались без пристального внимания...

Но, удивительное дело, многие писатели рано или поздно приходят к внутренней необходимости сочинить свой апокриф, показать свою трактовку изложенной в Евангелиях истории. Особенно усердны на ниве этой писатели-фантасты, да и вообще все писатели, хотя бы ненадолго выходившие в своем творчестве за рамки сурового реализма и бытовой обыденности...

Каких только апокрифов мы не видели... Новые истолкования лишь отдельных евангельских эпизодов («Пойдем на Голгофу!» Г. Кулуорта), – и развернутые «Евангелия от Имярек»; классическое изложение событий с новыми мотивами действий персонажей («Отягощенные злом» братьев Стругацких), – и перенос истории в иные места и времена («Чужой среди чужих» Хайнлайна); весьма оригинальная версия («Пелагия и красный петух» Б. Акунина), – и скучноватые переделки по принципу «не так все было!» (примерам нет числа).

Процесс развивается, свежий роман Андрея Лазарчука «Мой старший брат Иешуа» тому свидетельство (не первый, кстати, апокриф Лазарчука). Да и автор этих строк – что уж скрывать – не удержался, оскоромился... Традиция-с.

Имен, которые можно подставить в стандартное название «Евангелие от такого-то», не хватает катастрофически, все упомянутые в Новом Завете персонажи использованы, – иные литераторы беззастенчиво берут производную от производной: в ход пошли выдуманные герои популярных апокрифов нового времени, например «Мастера и Маргариты»... Как сказал другой писатель по другому поводу: кто сдает продукт вторичный, тот питается отлично.

По-моему, не было апокрифа лишь от Банги, любимой собаки прокуратора... Или я ошибаюсь, и свое видение событий она уже изложила?

В истории отечественной фантастики есть длительный период, когда сочинение апокрифов, мягко говоря, не приветствовалось... Евангелия дозволялось лишь критиковать и осмеивать – чем воспользовался, например, Илья Варшавский, написавший остроумную и едкую повесть «Петля гистерезиса», один из немногих апокрифов советской поры; авторы, подходившие к теме серьезно, писали «в стол», как Булгаков.

Оговорюсь: те времена, когда появились «Плаха» Айтматова и «Отягощенные злом» Стругацких, советскими я уже не считаю, и неважно, что СССР еще оставался на плаву и единственная его партия упорно цеплялась за штурвал, – в литературе власть коммунистов рухнула раньше, чем в государстве.

Но одному писателю в Советском Союзе, даже в самое нелегкое для литераторов время, было дозволено почти всё... В бытовом плане уж точно: два имения с особняками и полным штатом прислуги; три шикарных авто – в том числе восьмиместный «роллс-ройс» из числа двадцати машин, заказанных для кремлевского гаража... И камердинер, с достоинством отвечавший по телефону: «Их сиятельство уехали в горком...»

Да, речь именно о нем, о «красном графе». Апокриф времен построения социализма сочинил Алексей Николаевич Толстой, любимец Сталина, академик АН СССР, лауреат трех Сталинских премий и прочая, и прочая... И – среди прочего и прочего – писатель-фантаст: к моменту создания апокрифа уже были написаны и «Аэлита», и «Гиперболоид инженера Гарина», и «Союз пяти»...

«Красный граф» не маскировал свой апокриф под фантастику, избрал другой жанр... Маскировка и вседозволенность – нет ли тут противоречия? Нет, конечно же: что дозволялось любимцу Сталина, находилось под запретом для миллионов читателей, а писать в стол его сиятельство не привык.

Вышел из типографии апокриф в 1936 году вполне достойным тиражом.

Назывался он «Золотой ключик, или Приключения Буратино».

Странно? Удивительно? Но если евангельские роли могут исполнять роботы («Поиски св. Аквина» Э. Бучера), то чем хуже деревянный человечек?

Глава 1. О столяре и плотнике и об отце и отчиме

Нелегко начать логическую цепочку, доказывающую тождество Буратино с главным евангельским персонажем... Вроде основные параллели лежат на поверхности, и не заметить их невозможно, – не замечают! Аберрация, проще выражаясь, ложный взгляд, – начинают читать «Золотой ключик» в нежном детском возрасте, самом восприимчивом, – и на всю жизнь закладывается убеждение: странная притча Толстого – всего лишь детская сказка... К тому же многим поколениям юных читателей «Ключика» проще было раздобыть «Забавную библию» Таксиля, чем Библию настоящую, – не зная первоисточника, как понять аллюзии и заимствования?

Однако с чего-то начинать все-таки надо – начнем с начала. С самого начала повести-сказки Толстого: «Давным-давно в городке на берегу Средиземного моря жил старый столяр Джузеппе...»

Джузеппе – итальянизированная форма имени Иосиф. Но почему столяр? Почему не плотник, как евангельский Иосиф, муж Марии?

Вариантов ответа два. Первый прост: чтобы не начинать как бы детскую сказку с чересчур навязчивых аллюзий: Джузеппе-Иосиф, из Средиземноморья, да еще и плотник, – перебор для 1936 года.

Второй вариант ответа сложнее: возможно, все дело в погрешностях перевода. Не будем углубляться в тонкости арамейского языка, чтобы доказать, что плотник и столяр могли в первом веке нашей эры в Галилее называться одним словом. Но вот любопытный момент: в православном иконописном каноне строго предписано, как можно изображать те или иные евангельские сюжеты (Богородицу с младенцем-Иисусом, например, лишь в трех определенных позах, и никак иначе). Так вот, в православном каноне сюжет «Иисус и Иосиф-плотник» изображается следующим образом: мужчина с нимбом слева, подросток с нимбом справа, а у их ног разложены инструменты: тесло, стамески и долота, несколько буравов, рубанки двух или трех видов... Пардон, но инструменты-то столярные! Пилы и топора – главных орудий плотника – нет и в помине!

Но вернемся к сказке Толстого. Джузеппе-Иосиф начинает обрабатывать сосновый чурбак в рассуждении сделать ножку для стола (обрабатывать, заметим в скобках, топором – инструментом плотницким, не столярным), – и слышит Голос.

Принадлежит ли голос Буратино, существующему пока ин потенцио – в виде полена? Если рассматривать первый слой сказки, предназначенный для детей, – да, с Джузеппе-Иосифом говорит именно будущий Буратино. Но пару глав спустя выявляется странное противоречие: когда папа Карло уже по-настоящему вырезает из полена деревянную куклу – она, кукла, молчит до тех пор, пока у нее не вырезан рот!

У чурбака под топором Джузеппе рта ни в каком виде не было – будущей кукле говорить нечем – так чей же голос услышал столяр-плотник Джузеппе-Иосиф?

Надо полагать, тот же самый, что предупредил Деву Марию, кем она беременна. И Иосифа предупредил тоже – дабы не страдал от беспочвенной ревности.

Затем от отчима-Иосифа будущий Буратино попадает к тому, кого на протяжении всей сказки называет отцом, папой... К старому шарманщику Карло. И вновь налицо противоречие: Джузеппе столяр, специалист по работе с деревом, – не логичнее ли ему самому вырезать деревянную куклу и подарить своему другу? Ведь Карло занимался всю жизнь тем, что пел песни, вращая ручку шарманки, – откуда у него столярные навыки?

Но если рассматривать сказку не просто как сказку, а как апокриф, нестыковка исчезает сама собой: Джузеппе-Иосиф лишь отчим, а настоящий отец у Буратино не так прост – ему сына что из глины вылепить, что из дерева вырезать проблем не составит.

Кто же в таком случае исполняет роль Богородицы, Девы Марии? Ни одного подходящего женского персонажа в первых главах «Золотого ключика» нет – Карло и Джузеппе не то вдовцы, не то убежденные холостяки...

Ответ возможен лишь один: сосна. Итальянская сосна – в дальнейшем Толстой покажет, что сосны в Италии ох какие не простые, весьма отличаются от одноименных российских деревьев... И Буратино на протяжении всей сказки сохраняет свою дуалистичную, двойственную деревянно-человеческую природу: как человек, он страдает от холода и голода, но в то же время не тонет в воде и способен послужить топливом для очага. Аналогия с двойственной, бого-человеческой природой Иисуса очевидна...