Ольга Михайлова - Замок искушений

Клермон онемел. Он всё понял. Они с Этьенном разговаривали в его спальне, примыкавшей с дальнего коридора к библиотеке, и как до него донеслись когда-то циничные слова Сюзанн и её брата, так сегодня Элоди услышала его разговор с Этьенном. Арман с ужасом посмотрел на неё. Ему бы и в голову не пришло пересказать ей догадки Этьенна о сестре. Он и слов не нашёл бы, чтобы передать такое. Сейчас Арман молчал, не зная, как смягчить её новое горе, лишь чувствовал, что эта последняя тайна ещё больше и теснее связала их. Почему-то Этьенна он во внимание не брал.

Она тоже молчала, кусала губы и раскачивалась в такт каким-то своим, запредельно-скорбным мыслям.

Глава 18. В которой граф Этьенн, как до этого Элоди, слышит разговор, в общем-то, не предназначенный для его ушей, и решает во что бы то ни стало добиться той, что отвергала его

Клермон хотел проводить Элоди к Лоретт, но она отрицательно покачала головой. Оба проскользнули вниз по ступеням центрального входа, вышли из замка в серые сумерки и, не сговариваясь, побрели к той самой скамье, где впервые разговорились. Сегодня оба молчали, были странно отстранены друг от друга, неосознанно сели по разные стороны скамьи.

Клермон заметил краем глаза, что в спальне Этьенна растворено окно и сам он смотрит на них, но ему совсем не хотелось обращать внимание Элоди на человека, чьи жестокие слова только что столь сильно ранили её. Он и сам тут же забыл об Этьенне. Элоди же после долгого молчания наконец заговорила, спросив, что, по его мнению, все-таки произошло с сестрой?

— Пусть мсье Дювернуа и совратил Габриэль, но мсье де Торан полагает, что он не убивал её, и его аргументы мне показались весомыми. Мне казалось, можно заподозрить троих. Мсье Дювернуа — способен на любую низость, мсье де Файоль неспособен ни на что высокое, а вот мсье Виларсо де Торан — способен на все. Он-то и ужасает меня больше всех. Но зачем графу убивать сестру? — Элоди пожала плечами, — но это и не Огюстен, и дело не в словах его сиятельства, для меня весомей всего остального глаза мсье Дювернуа… Да, он способен на любую низость. Но именно — на низость. Такое же убийство требует страшной, дьявольской силы духа, а мсье… такое ничтожество.

Клермон поежился. Суждения Элоди не то, чтобы шокировали его — в них не было ничего, чего не думал бы он сам, и Арман с самого начала знакомства понял, что она умна, но все же безапелляционное высказывание подобных суждений несколько противоречило в его глазах понятию о женственности. Впрочем, Клермон давно заметил, что женственная нежность Элоди, скупая и несколько скованная, проступает редко. Это не огорчало его — пустые кокетки не нравились ему, но всё же он хотел, чтобы в ней было больше мягкости — хотя бы в словах. Сам Арман по существу был согласен с Элоди в её суждении о Дювернуа, но предположений об убийстве у него не было. Кожа Габриэль была обожжена, даже обуглена. Что это могло быть?

Он недоумевал.

Где-то в кустах у воды что-то затрещало, и в воду плашмя прыгнули несколько лягушек. Никто из них не заметил, как за стволом толстого вяза появился Этьенн.

Элоди снова заговорила.

— Когда умер отец, я вернулась из пансиона. Он оставил опекуном своего друга Леона де Жюссе. Тот был далеко не молод, и очень радовался, когда видел, что я стремилась понять… я хотела разобраться в азах управления хозяйством, и мне было лестно слушать его похвалы. Лоретт не способна была ничего понять в делах, Габриэль была совсем девчонкой. — Она тяжело перевела дыхание. — Я занималась подсчётом доходов, расчётами с арендаторами, закупкой конской упряжи и фуража для лошадей, подсчитывала, сколько нужно мяса для семьи и как дешевле привести его — из Бове или из Лана. Я так гордилась собой… И думала, что и отец… Он любил меня больше всех дочерей, и я думала, что он гордился бы мной. Вот когда мне довелось разобраться. Я занималась тем, что казалось мне важным, но я проглядела душу сестры… Нет, — поморщившись, проговорила она, — я ведь видела… эта дурочка — её гувернантка, мадам Дюваль, могла говорить только о тряпках и ухаживаниях мужчин, но мне казалось, что… Я не могла уволить её, но я не думала, что её слова что-то значили для Габриэль. А выходит, я думала о приумножении семейного благополучия, но возле меня выросли просто две juvenci fornicarii, две юные шлюшки…

Клермон почувствовал, что во рту у него снова пересохло, и заговорить смог далеко не сразу. Он и сам-то был склонен к самоанализу, но подобная мертвящая аналитичность снова показалась излишне жесткой.

— Зачем вы так, Элоди… Причём тут… Они вам — не дочери, а сестры. Вы не ответственны за них. Габриэль совсем юна… а Лоретт… как можно?

— Я не права? — Элоди посмотрела на него больными, утомлёнными глазами, казавшимися странно огромными. — В чём? Вы прекрасно понимаете, Арман, что они одинаковы. Одна отдалась, потому что её возжелали и совратили, а другая — не отдалась. Потому что её не пожелали совратить. А захотели бы — она пошла бы куда дальше Габриэль. Настолько дальше, насколько мсье Виларсо де Торан грязнее и омерзительнее мсье Дювернуа… Кстати, я могу спросить вас? — он бросил на неё испуганный взгляд, — что связывает вас с этим человеком? Вы с ним разговариваете так, словно вы… понимаете друг друга. Впрочем, нет, — опомнилась она, — он считает вас, судя по тому, что я слышала, наивным простаком…

Клермон задумался. Он не имел права делиться тем, что услышал от Этьенна — это касалось только самого Этьенна, и в отличие от его разговора с сестрой, тот разговор неблагородно было оглашать. Арман не мог говорить об этом, но мог выразить свою мысль, не раскрывая тайн графа Этьенна.

— За время моего пребывания здесь мое мнение о мсье Этьенне несколько раз менялось, от уважения до отвращения и от неприятия до сочувствия. Чтобы судить о человеке, надо проникнуть в тайники его мыслей, страданий, волнений. Я не имею права рассказать вам всё, просто поверьте мне, Элоди, в его жизни есть обстоятельства, сделавшие его тем, что он есть, обстоятельства, в которых он неповинен. Его таким сделали.

— А мсье Виларсо де Торан понимает, — что он есть?

— Что?

— Мсье Этьенн понимает, кем его сделали?

— Думаю, что да.

— И что сделал он сам, чтобы перестать быть тем, кем его сделали?

Клермон недоумённо посмотрел на неё.

— А он мог… разве он мог что-то сделать?

— Если из тебя сделали мерзавца и ты понимаешь, что ты мерзавец — перестань им быть. Те, кто сделали его тем, что он есть, ответят за это, ибо живёт Бог, но если он, осознав свою мерзость, не пытается излечиться — пусть никого не винит.