Ольга Михайлова - Замок искушений

Клермон и слышал, и не слышал его. Несколькими глотками осушил поданный ему бокал, но это не помогло. Его колотило. Этьенн, искренне изумлённый странным эффектом своих слов, подняв его и усадив на диван, сел с ним рядом. Он уже понял, что Арман, хоть и видел тело Габриэль, не заметил тех следов, что наложил на него разврат, тех, что безошибочно прочитал он сам благодаря многолетнему опыту порочности. Он-то полагал, сравнив их интеллекты, что их понимание равно, а оказалось… Чёрт возьми, неловко получилось.

Через несколько минут Клермон немного пришёл в себя.

— Вы… — нервно уронил он, — Вы… вы не пошутили, Этьенн? — Арман впервые почти бездумно выполнил просьбу графа называть его по имени. Но не потому, что стремился к подобному панибратству. Он вообще не любил фамильярности. Сказывалось потрясение — не до титулов ему было. Впрочем, если бы его сиятельство и уверил, что это шутка, он бы уже не поверил. Понял это и Этьенн, и мягко извинился.

— Простите, Бога ради, Арман. Я был уверен, что вы тоже догадались, когда увидели тело.

Клермон отрицательно покачал головой и тяжело вздохнул. Ему, правда, что-то показалось однажды…

— И кто это сделал?

Этьенн поморщился.

— Я думаю, что это мы обсуждать не будем. У вас… слишком бурная реакция на некоторые новости. Вернемся к теме. Довелось вам вечером, накануне её смерти, видеть или слышать на этаже что-либо подозрительное?

Арман устало задумался.

— Насколько я помню, нет. — Он помолчал, потом тихо спросил, — это Дювернуа?

Этьенн пожал плечами. В сфере логики и здравого смысла они с Клермоном были равны. Тем более задача была из простейших. Глупо было думать, что Арман не вычтет три из четырех.

— Я думаю, что да.

— Это он убил её?

Этьенн почесал кончик носа и вздохнул.

— Я не знаю. — Он поймал на себе серьёзный и посуровевший взгляд Армана. — Есть два довода против. Первый — его поведение после обнаружения тела, — и Этьенн сжато перечислил Клермону те же аргументы, что изложил и сестрице. — Есть и ещё один. Если вы похотливы и нашли объект приложения своих похотей, зачем же избавляться от него? Я говорил вам, что Дювернуа вполне мог бы совратить нетребовательную девицу, но глупо отказываться от такой добычи, тем более — здесь. Другое дело в Париже… Но здесь-то выбирать ему было не из чего. К тому же — молоденькая, свеженькая… лакомый кусочек. Что ему за резон?

Арман смутился, но всё же задал интересовавший его вопрос.

— Он… он, по-вашему… Он взял её силой?

Этьенн уставился на Клермона как энтомолог — на редкую бабочку, — с человеческими ушами вместо крыльев.

— Вы что, сумасшедший? — Он, впрочем, не оскорблял. Но въявь иронизировал. — В иных вещах, вы, Арман, просто ребёнок, ей-богу. Вам пора обрести себя и стать мужчиной. Эта девица была из тех, кто ещё в отрочестве начинает ласкать себе ручкой промежность, а годам к пятнадцати умудряется перецеловаться со всеми кузенами, а к шестнадцати уже имеет достаточно полное представление о том, что у мужчины в штанах и как оно действует. В любом случае, она была готова, мило поотнекивавшись, уступить мне, вторым она предпочла бы вас, вы куда красивей этого парвеню Дювернуа. Но это мог бы быть и Файоль — если бы обстоятельства так сложились. Взял силой! Подумать только! Разве дверь её спальни была взломана?

— Вы не можете этого знать!

— Как гласит старая медицинская шутка, in dubitantibus et ignorantibus suspice luem, в случае сомнения или незнания подозревай сифилис, дорогой мой.

— Но… разве это не мог быть… кто-то из слуг, разве нет?

— В замке старуха-кухарка, несколько лакеев, мажордом и егерь далеко не юного возраста. Если бы это и сумел сделать кто-нибудь из них, — почему же она не подняла шум? Нет-нет, не выдумывайте, Клермон. Да и фантазии этих простолюдинов на подобное не хватило бы. Перестаньте бояться посмотреть истине в глаза. Никогда не поверю, чтобы вы не замечали её голодных похотливых взглядов.

Клермон опустил голову, покраснел и промолчал.

— Что, вспомнили?

— Господи, ведь совсем ребенок…

— О, нет, не совсем ребенок и даже — совсем не ребенок. Обе они — и Габриэль, и Лоретт — кем-то весьма основательно развращены. Я не хочу сказать — телесно. Но их души — души обычных потаскушек.

— Умоляю вас, ваше сиятельство…

— Напоминаю, Арман, меня зовут Этьенн, Тьенну, Фанфан. Что до характеристик упомянутых особ — Бога ради, не буду…

— И… и что теперь делать?

— Да ничего, кроме того, чтобы попытаться понять, кто это сделал? Мне не нравятся убийцы, расхаживающие мимо моей спальни. Я хочу понять, кто это, и поостеречься. Единственная зацепка — обугленный труп и то, что я прошу вас, Арман, не разглашать. Я чувствовал около трупа запах серы. Он быстро улетучился, остался лишь дух гнили. — С этими словами Этьенн поднял со скамьи пыльную инкунабулу и перевернул её. Это был Albertus von Bollstadt Magnus, Альберт Великий, один из томов его «Opera omnia» — «О растениях, минералах и ядах». — Поняв, что было использовано для убийства — есть шанс понять, чьи это шалости. Пока я этого не уразумел.

Клермон убито согласился и направился к себе. На душе у него было столь мерзко, что и жить не хотелось. Он зашёл к себе, переоделся, ощущая тупую боль и некое неосознанное желание. Когда он понял, что с ним — удивился. Ему хотелось напиться — вдрызг. Но Арман отказался от подобного намерения. От большого количества вина его мутило, а малое не брало. Он решил было снова пойти к Элоди, но отверг и это решение. Впереди его ждало одиночество, и нелепо было приучать себя к счастью. Едва ли он там сейчас и нужен. Арман, обессиленный и странно взвинченный, поплёлся в библиотеку — в своё последнее пристанище.

Она была там. Бледная, с потемневшим лицом, похожая на маску горя, Элоди, выпрямившись в струну, сидела на второй ступени стремянки, отчего казалась древней скорбной королевой, получившей известие о нашествии варваров. Он подошёл, молча приник к её белой руке. Неожиданно она коснулась пальцами его жилета.

— Она у вас с собой?

Арман не понял. Что?

— Ваша записная книжка, куда вы списали ту надпись. Дайте её мне.

Он недоуменно пошарил в жилетном кармане, протянул ей книжку. И тут же вспомнил, что не должен был этого делать. Но было поздно.

— «Vae aetati tuae, juvenca fornicaria, desperata Stygios manes adire…» — тихо прочитала она, — «juvenca fornicaria…» Мне и казалось, что я где-то слышала это, а давеча вспомнила. Это было в проповеди… «Юная блудница».

Клермон хотел было уверить её, что текст можно истолковать иначе, но…

— Мсье Виларсо де Торан человек, безусловно, порочный, но в уме ему не откажешь, — зло проговорила Элоди, — «Эта девица была из тех, кто ещё в отрочестве начинает ласкать себе ручкой промежность, а годам к пятнадцати умудряется перецеловаться со всеми кузенами, а к шестнадцати имеет полное представление о том, что у мужчины в штанах и как оно действует…». Он прав, этот Этьенн. Я старалась не замечать в ней…