Леонид Кудрявцев - Фантастический детектив 2014 (сборник)

А еще – ему показался знакомым свистящий шепот напавшего на него человека. И буквально через миг Утер понял, что в стену его впечатал не кто иной, как капитан «богородичных деток».

– Господин Грумбах… – начал Утер, полагая, что тот зол, поскольку Махоня до сих пор не подал «башмачному» капитану ни весточки о том, что сумел разузнать. – Господин Альберих, я…

Однако Грумбаху, похоже, не было дела до того, что может сказать ему Утер Махоня: не слушать он желал, но говорить:

– Скажи этому молодому, – шипел Махоне в ухо, – суке этой рваной, что если он, падаль гнойная, станет нос совать куда не следует, то останется не только без носа, но и без хера своего. И хер этот я ему не просто отрежу – я ему щипцами его вырву и жрать заставлю. Я ему устрою семь и семижды семь казней египетских, турецких, валашских, ирландских и Сатана сам знает каких, да не посмотрю, что прислан он Блаженным Гидеоном. Пусть пеняет на себя, дрыном Иосифовым да дыркой Богоматери клянусь. Сделаю петушка каплуном да сдам бродячим комедиантам, чтобы девок он на подмостках играл – и чтобы за девку после представлений служил всякому, кто захочет грошик заплатить за молодую его жопку. Понял? – возил Утера щекой по стене. – Понял, сука?

Ударил напоследок по почкам – раз, другой, добавил ногой, сплюнул густой слюною да удалился во тьму – а может, это Махоня потерял сознание.

– Что ж, – сказал Дитрих, когда Махоня рассказал ему обо всем, что случилось подле «Трех дубов», – что ж, похоже, мы на верном пути, ежели доброго человека и честного бюргера Альбериха Грумбаха корчит от вопросов, словно Сатану от святой проповеди. Самое время посетить еще одного доброго человека – Йоханна Клейста.

Махоня только вздохнул. Если уж капитан «башмачного» войска повел себя как разбойник из подворотни, то страшно и думать, что сотворит помощник палача. Насадит небось Найденыша на крюк, а Утеру отрежет выступающее да просверлит отсутствующее.

К тому же к Клейсту Найденыш отправился без сотоварищей – только Махоню и взяв с собою.

Йоханн Клейст обитал у восточной стены, в глухом тупичке, вдали от ворот и от пришлых людей. Дома сюда выходили задами, народец забредал лишь по пьяному делу, а деревья росли чахлыми и полумертвыми. Теперь же опускались сумерки, и халупа словно тонула в густеющей под крепостной стеной мгле.

При виде Клейстова гнездышка в глазах у Найденыша мелькнуло нечто – словно далекая зарница, но сразу и исчезло. Взгляд его сделался тверд, а поступь – размашиста. В два шага оказался он у двери – добротной, кстати сказать, двери, двойной толстой доски, привешенной не на кожаных, а на кованых завесах, с веревочной петлей вместо ручки, – и толкнул, не чинясь и не постучав даже.

– Хозяин! Встречай гостей! – проговорил с порога довольно громко: так, что даже спи Йоханн Клейст – тотчас проснулся бы.

Но хозяин не спал: сидел у махонького оконца и, при свете фонаря, починял одежку. Был он ширококостным, но словно изможденным постами да душевным непокоем. Волосы его были острижены в кружок, а окрасом напоминали лежалую солому – и не понять, природный это их цвет либо же просто голова Клейста давно не мыта. В уголках рта его прорезалась скорбная складка, а пальцы были короткими и поросшими светлым волосом.

На вошедших он глядел исподлобья, однако не сказал ни слова – только отложил починяемую одежку да сжал в кулаке короткое шило. А над головой его, в клетке, прыгала иволга – словно шмат солнца за прутьями.

И Утер голову бы дал на отсечение, что Йоханну Клейсту страшно: то, как сидел он, горбясь, как поводил глазами на каждый шорох, как сжимал шило… И напугал его всяко не визит двух молокососов, каковыми, если уж резать правду-матку, они оба и были.

– Кто вы? – каркнул хрипло.

– Меня зовут Дитрихом, а прислан я Блаженным Гидеоном расследовать смерть Унгера Гроссера. А это – мой помощник, приставленный городским советом.

– Вот как, – проговорил Клейст. Шила из кулака он так и не выпустил.

Сесть их тоже не пригласил.

– И чего же вы от меня хотите, расследователи смерти Унгера Гроссера?

– Поговорить о Курте Флоссе и его семействе, – ответил Найденыш, и Утер готов был поклясться, что помощник палача вздохнул с облегчением.

Йоханн Клейст поднялся с табурета, развернулся к ним спиною да зашерудел кочергою в очаге. Снял с угольев котелок, потыкал деревянною ложкой в булькающее внутри варево. Отошел к стене: стукнуло железо, заскрежетал камень о камень. Хозяин же водрузил на стол двухпинтовый, кисло пахнущий кувшин и три долбленых кружки – небольших, хорошо если на пяток добрых глотков.

Потом махнул гостям, чтобы те подсаживались.

Утер огляделся, приставил к столу лавку, сел под стену. Дитрих опустился рядом.

Клейст неторопливо разлил отдающее брагой дешевое пивцо, поднял свою кружку.

Пиво и на вкус было не лучше запаха, однако Утеру доводилось во время буршевой жизни пивать и не такое, оттого он опрокинул жидкость в себя, даже не поморщившись. Дитрих же цедил из кружки неторопливо, оставаясь совершенно равнодушен с лица.

– Значит, – проговорил Клейст, снова наполнив кружки, – значит, пришли вы сюда говорить о Курте Флоссе и его семействе. И отчего же желаете говорить об этом со мною?

Дитрих улыбнулся:

– Оттого, что во время оно ты был на службе у барона Вассерберга, который против Флосса злоумышлял. И на службе с тобой состоял Унгер Гроссер, по прозвищу Кровосос.

– Как и многие другие, – сказал Клейст, глядя на Найденыша, как и в начале их встречи, исподлобья.

– Как и многие другие, – покладисто согласился Дитрих. – Например, Альберих Грумбах, верно?

Клейст хмыкнул и не ответил.

– Я, кстати сказать, не пойму вот что, – Дитрих глотнул палаческого пойла. – Как так вышло, что двое приятелей твоих по службе у барона нынче оказались так высоко в войске восставшего люда, а ты все обретаешься в помощниках у заплечных дел мастера?

Иволга в клетке свистнула и взглянула на Дитриха темным глазом.

– На хлеб мне хватает: работы-то нынче для палача вдосталь, – проговорил Клейст тоном таким равнодушным, что Утер заподозрил – слова Дитриха попали в цель.

Найденыш покивал с пониманием и проговорил:

– И помощником палача ты сделался, как я слышал, за пару лет до того, как Альтена изгнала прочь своего барона. – И добавил равнодушно: – А заупокойные молитвы ты в церквах заказываешь как добрый самаритянин, да?

– Да что ты знаешь!.. – прошипел Йоханн Клейст, а иволга в клетке трепыхнула крыльями, залилась звонко. – Знаешь, как они молят, как кричат, как вопиют о прощении? Я всегда – всегда! – слышу их крики. Здесь! – Он ткнул негнущимся пальцем себя в лоб. – Я думал, что, если буду поближе к ним, все изменится. Что они замолчат. Крики можно заглушить лишь другими криками. Но страданье не перекрыть другим страданием: я знаю. Можно лишь отогнать его. На время. Я закрываю глаза – и вижу. Как дрыгаются ноги резчика. Как Вольфганг натягивает веревку. Слышу, как кричит мать. Как хихикает Гроссер: его уже тогда звали Кровососом, знаете? Пацан – бледный и голый, и Альберих поворачивается и говорит: «Теперь ты, Йоханн; давай». Я слышу, слышу его крик – и крик ее. Здесь, в голове. Можно бить бичом; можно рвать ногти, сверлить кости, зажимать пальцы в тисках; можно лить горящую серу и смолу. Можно слушать, как поет птаха. Тогда голоса уходят, становятся едва-едва слышными. Но лишь на время. Я знаю – знаю! – это.