Вода в решете. Апокриф колдуньи - Анна Бжезинская

class="p1">Я отрицаю, что когда-либо слышала, будто, обнаружив раненого Корво, моя мать побежала, затаив дыхание, в замок, чтобы сообщить приставу об этой необычной находке. По рассказам монаха Рикельмо, пристав безмерно радовался спасению юноши, которого он знал и часто принимал, но не смел никому другому доверить тайну, которая случайно стала частью моей матери. «Наступают темные времена, – сказал он ей, – и неизвестно, как долго нам придется держать все это в секрете». Однако, будучи преданным человеком, он верил, что ничто под светлым небом не происходит без воли Творца, ибо Солнце – это Его око, которым Он смотрит на своих слуг. Потому он убедил мою мать в том, что Провидение толкнуло ее в тот день на путь, где она нашла Корво, чтобы при отсутствии иных людей, более сильных и достойных, она стала его защитой и порукой. Пристав внушил матери, что ей суждено быть спасительницей всей земли, истекающей кровью под властью короля Эфраима, так же как и сына графа, жестоко раненного на Тимори. И чтобы ее решение стало бесповоротным, он вложил ее в руки бастарда, дочь бродячей блудницы, брошенную некоторое время назад в конюшнях замка. Моя мать должна была отвезти ее в деревню и выдать за свою, за плод прежнего греха, который она якобы скрыла от отца и домочадцев, болезненно стягивая живот лоскутами ткани и утаивая иные беды благословенного состояния.

Подтверждаю, что мне зачитали результаты расследования инквизитора Рикельмо, из коих следует, что именно я была тем младенцем, которого вложили в руки оцепеневшей и онемевшей от страха девушки. Затем пристав вызвал седого Серво, потому что ему одному он отважился в этом деле доверять, велев отвести мою мать в деревню, поставить перед старшими и сказать, будто застал ее в тот день в лесу тайно кормящей свою дочь, отмеченную за ухом клеймом бастарда. И в тот же вечер отец моей матери прогнал ее из родного дома, разозленный не столько величиной ее греха – потому что девушки, даже девушки просветленных, приносят иногда случайный плод, – сколько ее неисправимостью и упрямством в грехопадении. Ибо даже стоя перед ним с бастардом, она не желала называть имени его отца и не заливалась слезами, умоляя о прощении. Она настолько упорно молчала, что не поколебали ее ни увещевания, ни упреки, ни, наконец, побои. И именно из-за ее необъяснимой непреклонности родитель воспылал к ней таким безудержным гневом. Ему казалось, что кто-то похитил у него дочь, потому что еще утром он видел, как она выходила через ворота со стадом гусей. Она улыбнулась, кивнув ему на прощание головой, и скрылась в придорожных зарослях деревьев; теперь же к нему вернулась чужая женщина с орущим младенцем в платке, завязанном за спиной. А вы должны, синьор, знать, что мой дед принадлежал к числу старейшин, и стыд за грех дочери оказался для него особенно нестерпимым потому, что он до сих пор смело заглядывал за пазуху чужого греха и наказывал. Этот позор, по словам Рикельмо, привел его в еще большее отчаяние и в итоге стал причиной смерти.

Подтверждаю, что мне рассказывали, как вскоре после изгнания дочери он заперся в погребе, где в более счастливые времена хранились репа и пастернак – в этой части выводы Рикельмо не слишком отступают от истины. Когда я была ребенком, одна из теток призналась мне, не без упрека, что это я была причиной всех бед, которые преследуют наш род, потому что вскоре после моего рождения дедушка, удрученный и сокрушенный, захлопнул за собой крышку подвала и подпер ее изнутри шестом, отказавшись от всякой пищи и питья; не отвечу вам, однако, поступил ли он так именно из-за греха дочери. Он уже не вышел оттуда живым, его голос становился все слабее и тише, когда день за днем он отгонял домочадцев и приказывал им уйти и оставить его в покое. Он говорил им, что отправляется в путь к свету, добровольно очищаясь от скверны земной жизни, что в глазах просветленных является поступком благородным и достойным восхищения.

Да, мой добрый синьор, я понимаю, что путь, по которому просветленные идут к совершенству, внушает вам ужас и отвращение, поэтому вы запретили его с решительной твердостью и под угрозой вечного осуждения. Я также понимаю, что вы вталкиваете в меня вино и хлеб, смоченный в молоке, опасаясь, что я попытаюсь таким же образом от вас сбежать, через голод и жажду очистившись от тех ужасных проступков, которые я совершила, вернее, какие вы мне бесстыдно приписываете. Вы беспокоитесь, что я уйду, как мой дед, которого после открытия подвала нашли сидящим в достойной и степенной позе. Говорят, что в его сложенных ладонях мерцал бледный лучик, в знак того, что его жертва была принята, и вот он отдает свой свет миру и не возродится больше никогда, ни рыбой без рук и голоса, ни змеей, самой лживой из всех тварей, ни, наконец, человеком, который превосходит всех пресмыкающихся в прахе животных склонностью к лжи и пороку. Так ушел мой дед, и если бы просветленные поклонялись святым, они, вероятно, накрыли бы его тело каменной плитой и пришли бы к нему просить о заступничестве и покровительстве. Однако мы верим, что мертвые отделены от живых и не обитают в неком тайном месте, откуда они могут заботиться о своих близких и давать им добрые советы.

Подтверждаю, что после смерти своего отца мать, как писал инквизитор Рикельмо, осталась совершенно одна, окруженная ненавистью близких, которым больно было видеть в ней причину утраты. Но я отрицаю, что я являюсь бастардом, подсунутым моей матери только для того, чтобы отдалить ее от других просветленных и полностью запрячь на службу графа Дезидерио и его рода. Признаюсь только, что дед умер вскоре после моего рождения под тяжестью стыда и позора, свалившегося на его дом. Также верно, что мать по милости старого пристава поселили в комнате у Одорико и, как было сказано ранее, она заботилась о мулах, принадлежавших Интестини, и водила их к поселению прокаженных. Однако мне ничего не известно о том, что она якобы спрятала там умирающего Корво, укрыв его глубоко под землей. Она была дочерью и внучкой вермилиан, писал ваш собрат, и, хотя женщинам никогда не разрешалось спускаться в Интестини, она все же умела находить выработки, уходящие далеко вглубь шахт, и умела ходить по красной слюне вермилиона, проступающей то тут, то там из черной скалы. Однако признайтесь сами, это слабое доказательство ее вины.

Я ответствую, что