Совок 12 (СИ) - Агарев Вадим
— Да хрен бы с ним, с этим орденом, любимая! Пошли лучше в койку? — начал я аккуратно теснить Эльвиру Юрьевну в сторону комнаты, где дальнейшее наше общение могло бы быть более доверительным и комфортным. Поскольку там находилась широкая румынская кровать с очень качественным и опять же румынским, пружинным матрацем. Который, как я уже имел возможность убедиться, при общении с женщинами, в разы превосходил отечественные образцы.
— Ты опять придуриваешься? Совсем совесть потерял и издеваешься над беременной? — попыталась упереться Клюйко и остаться на кухне, где уже начинал шуметь закипающий чайник, — Какой еще орден⁈ И за что тебе орден? За какие такие заслуги?
Мне снова стало обидно. Моя любимая женщина, будучи на сносях от меня и уже неоднократно сообщавшая мне, что испытывает ко мне трепетные чувства, вдруг сочла меня недостойным какой-то эмалированной бляхи! Всего-то размером с солдатскую кокарду.
Так и не успев включить взрослые мозги, я не удержался от подросткового хулиганства и социального вандализма по отношению к советской женщине.
— За успешную реализацию особо важного оперативно-технического мероприятия, душа моя! — не выпуская из объятий Эльвиру и дотянувшись до плиты, выключил я конфорку. После чего со значением на лице приглушил голос, добавив в него солидного официоза. С которым в мировых судах моего времени обычно объявляли решения о расторжении брака или присуждали исправработы.
— В установленные товарищем генерал-полковником жесткие сроки я сумел качественно оплодотворить твою яйцеклетку, Эля! За то и награда мне от нашей Родины положена! Боевой орден!
Я заметил, как с ехидным недоверием поджались губы старшего советника юстиции Клюйко. И, чтобы стереть эту, показавшуюся мне ядовито-насмешливой, ухмылку, я уверенно продолжил излагать свою заведомо гнусную инсинуацию.
— Ты только не говори мне, что не в курсе этой целевой госпрограммы по улучшению человеческого материала! — уже строже посмотрел я на свою подругу и продолжил далее, — Человеческого материала, целенаправленно предназначенного для отдельных спецпроектов и секретных нужд государства. И, пожалуйста, Эля, вот только не надо притворяться и делать такое глупое лицо! Мне старик сказал, что ты ознакомлена и везде, где надо, ты расписалась!
По тому, как дико расширились глаза Эльвиры, я понял, что не все мои шутки приемлемы для особо беременных следачек из Генпрокуратуры Союза ССР. Даже, если их интеллекта оказалось предостаточно, чтобы досрочно дослужиться до чина старшего советника юстиции. Сиречь, полковника, если судить по кирзовым армейским стандартам.
Я успел подумать, что колоритная и еще незабытая история с противозачаточной «Флореной» никому, кроме Светы из областной прокуратуры, впрок так и не пошла. Ни мне, ни, тем более, начинающей густо багроветь Эльвире Юрьевне.
Объект очередной и уже традиционно неудачной шутки, резко отпихнув мои преисполненные заботой и нежностью руки, обреченно прислонился спиной к стене. И теперь меня снова изучали глаза голодной волчицы, у которой только что вырвали из пасти кусок парного мяса. Волчица еще не решила, как перехватит мне глотку, но она уже деловито примеривается, как ловчее это сделать. Чтобы хрустнуло смачнее и, чтобы горячая кровушка из моей ярёмной жилы брызнула шибче, и во все стороны… Н-да, опять незадача! Надо срочно врубать аварийную защиту…
— Извини, Эля, но ты самая обыкновенная баба-дура и ты сама меня спровоцировала! — вовремя сообразив, что не стоит затягивать с покаянием, начал виниться я. За свой искромётный, но всё же провинциальный и к тому же наскрозь милицейский юмор, — Упомянутый орден, чтоб ты знала, это мне за «ликёрку» и за прошлогодний мясокомбинат. По совокупности. Ну и еще за прочее разное и не совсем благозвучное.
Произнесённых повинных слов мне явно не хватило. Я стоял и ёжился под сверкающим ненавистью взором моей ненаглядной.
С немалым трудом удерживаясь от непроизвольного мочеиспускания, я набрался решимости и быстро подшагнул к Клюйко поближе. Левое бедро я старался держать так, чтобы в случае удара коленом по яйцам, можно было хоть как-то минимизировать вероятность их полной утраты.
Медлить с восстановлением мира, дружбы и жвачки, я счел равным самоубийству. По этой причине, аккуратно, но решительно притиснувшись к злобно-любимой тётке, я принялся пролонгировать свои пояснения в её прическу за ухом. Самым ласковым и проникновенным тембром, на который только удалось сподобиться.
— А вот беременность, душа моя, это уже исключительно в частном порядке и лично от меня! Отдельно и абсолютно бескорыстно! Так сказать, не в службу, а в дружбу! Ты мне поверь, любимая, эта наша с тобой беременность, она только по искренней к тебе любви, Эля, случилась! Вот, ей богу! Ты, душа моя, худого про меня не думай!
По юношескому скудоумию, я слегка отстранился и опрометчиво заглянул в лицо подруги, надеясь разглядеть там прощение. И сразу же понял, что сделал это напрасно! Смотреть в еще сильнее засверкавшие глаза самки-Франкенштейна из Генпрокуратуры СССР не было никакой человеческой возможности. По причине внезапно хлынувшего в комсомольское сердце нестерпимого душевного беспокойства. Стремительно переходящего в неконтролируемый животный ужас.
Повинуясь инстинкту самосохранения, пришлось аккуратно, но без какого-либо промедления покрепче сграбастать Эльвиру Юрьевну в охапку. И не обращая внимания на ненормативную терминологию прокурорской служащей, оперативно переместить её на уже хорошо знакомое спальное место…
— Всё равно, Корнеев, ты мерзавец и сволочь! Ненавижу тебя! — моя супоросная любовь тяжело дышала после нашего с ней бурного и примиряющего соития. Так и не приняв во внимание моего искреннего и действенного раскаяния. И всё еще лёжа ко мне спиной, она продолжала немилосердно злословить в мой адрес.
— Скотина ты! — с чувством выплюнула она очередные неласковые слова в ни в чем неповинную стену. При этом без малейшего стеснения упираясь своей гладкой, как мрамор Мавзолея, задницей в самое благодарное место моего организма.
В последнее время, именно в этой позиции мы чаще всего и взаимодействовали с союзной Генпрокуратурой. В этой самой румынской кровати. Дабы чрезмерно увлёкшись в процессе любовных игрищ, не нанести какого-либо урона своему зреющему потомству. Чтобы не причинить ему вреда по неосторожности, как говорят в таких случаях квалифицированные юристы.
— А это всё потому, что боком ты лежала! И я никак не мог тебе попасть… — в ответ на необоснованные претензии, лениво выдал я свои оправдания в голую спину Эльвиры Юрьевны. Словами из почему-то вспомнившейся мне песенки. Была такая в моей предыдущей и не всегда высокоморальной юности. Правда, не совсем приличная она была, насколько мне помнится, эта песня…
— Вот-вот, я и говорю, скотина ты и мерзавец! — упорно не желала сдавать позиций моя любимая женщина, — А ты знаешь, Серёжа, я, пожалуй, завтра обязательно у Севостьянова поинтересуюсь, где это я у него расписывалась!И как ты там говоришь, это ваше оперативное мероприятие называется? Которое для улучшения? — уточняющим вопросом мстительно пообещала мне Эльвира через своё округлое плечо.
И я, не видя её лица, почему-то точно знал, что в эту секунду она злорадно улыбается рисунку обоев. Надо сказать, никакой уверенности, что она сейчас шутит, у меня не было. Наверное, именно поэтому моё беззаботно-игривое настроение немного померкло и мой разум запоздало выразил мне свою глубокую озабоченность. Как бы оно там ни было, но шутить с Клюйко вдруг расхотелось. Поскольку меньше всего мне мечталось стоять завтра перед суровым баскаком из Центрального Комитета. И с видом нашкодившего школьника мычать в своё оправдание какую-нибудь заведомо непроходную шнягу.
Деваться было некуда и я, с чувством глубочайшего раскаяния, еще теснее прижался к сердитой Эльвире Юрьевне. А моя правая рука, преисполненная любовью и нежностью, сама собой легла на грудь потерпевшей от моего казарменного юмора. В свою очередь, тазобедренный отдел моего позвоночника, не отставая в проявлении добрых чувств, полегоньку тоже начал выпрашивать пощады. Но уже со стороны упруго-округлого тыла надзирающего за МВД ведомства.
