Дело тел (СИ) - Белецкая Екатерина

— Это ты нас прости, Фадан, — вздохнул Аквист. — Мы не справились.

— Я тоже.

— Но мы хотя бы попытались, — добавил Шини. — Бонни, Бакли, пошли. Я не хочу больше стоять тут и быть объектом насмешек для этой братии.

— И я не хочу, — Бонни выпрямилась. Сняла с головы шапочку из шнурков, швырнула под ноги Олке. — Сама носи это уродство, мерзавка. И запомни, если я — еда, то ты просто распутная тварь, которой еще и доплачивать гермо приходится, чтобы они с тобой спали!

Олка оскалилась.

— Что, не так? — прищурилась Бонни. — Чем ты их держишь? Красотой и добротой? Или тем, что платишь этому вот наследнику древнего рода… Аквист, правильно? Амсунати? Чтобы они изображали покорность, и таскались хвостами за твоей задницей…

Договорить она не успела — потому что Фадан подхватил ее подмышки, и вместе с ней рванул в открытую дверь модуля. Убьет их Триединый, или нет — это еще под вопросом, а вот то, Кестал и Сун могут выстрелить, сомнений не вызывало.

Бакли, Аквист, и Шини кинулись следом.

Как только они оказались внутри, дверь мгновенно встала на своё место.

Тьма.

Чье-то дыхание во тьме, и соприкасаются плечи и руки.

И ничего больше.

— Бонни, зачем ты стала их злить? — спросил Фадан.

— Так нас же всё равно убьют… убьет… этот… Вот я и решила, что раз всё равно, то я хоть правду скажу, — ответила Бонни.

— Ты забыла, как нас чуть на части не порвали, когда ты на проповеди правду сказала? — Шини всё еще сердился. — Вот чего тебе эта правда, а? И почему всегда в те моменты, когда лучше бы промолчать?!

— Тише вы! — шикнул Аквист. Он стоял с краю, чувствуя под рукой стену модуля, и прислушивался. — Не орите!

— Какая теперь разница? Ори, не ори… — начал было Бакли, но Аквист, нащупав его в темноте, дернул за рукав, и снова произнес:

— Тише! Не слышите, что ли?

Все замолчали и начали прислушиваться. Той абсолютной тишины, которая стояла раньше, больше не было — по модулю словно бы проносился едва различимый шорох, похожий на чей-то усталый вздох, вот только вздох этот не прекращался, не останавливался.

— Ветер? — шепотом спросил Фадан.

— Похоже, — отозвался Аквист. — Но откуда тут ветер?

— Да не может этого быть… — начал Бакли, но тут же замолчал — потому шорох вдруг усилился, теперь он больше напоминал шипение рассерженной огромной змеи.

— Я, кажется, какое-то слово всё время слышу, — прошептала Бонни. — Что-то вроде… недо… недос…

— Недостойные, — шепот вдруг превратился в голос, настолько громкий, что от него словно бы вздрогнуло пространство. — Жалкие! Как посмели!

— Чего посмели-то? — спросил вдруг Бакли. — Жить хотеть посмели?

— Не так, — голос стал немного тише. — Я это сделаю не так.

И в этот момент тьма перестала быть тьмой.

Кресло, в котором сидел Фадан, было на редкость удобное, и стояло оно в его комнате, в его доме, хотя раньше (это Фадан знал точно) такого кресла у него не было. Слишком дорого, такое он никогда не смог бы себе купить. Напротив, в другом кресле, располагался сейчас его собеседник — тоже мужчина, как и Фадан, чуть старше средних лет. Выглядел мужчина примерно так же, как коллеги Фадана по университету: скромный костюм, аккуратная прическа, интеллигентное, чуть усталое лицо. Только в глазах — что-то необычное, но пока что Фадан не понял, что именно.

— …ты говорил, что покорность плоха, но, дорогой мой Фадан, чем же плоха покорность? — спросил мужчина. — Разве не покорности ты требовал от своих студентов, от своих гермо, наконец? Мир, как он есть, построен на покорности и подчинении. Младший подчиняется старшему, слабый сильному. Что же в этом плохого?

— Отсутствие свободы воли, — услышал Фадан собственный голос. — Как минимум.

— Не смеши, — покачал головой мужчина. — У детей по отношению к родителям есть свобода воли? Нет! Ее нет, Фадан, и никогда не было. И у тебя ее не было тоже.

— Но Шини, например, сумел против воли родителей поступить в университет, и…

— И чем это кончилось? — прищурился собеседник. — Тем, что Шини умрет — сейчас? А ведь он мог стать поваром, и прожить куда более длинную жизнь, причем за эту жизнь он принес бы куда больше пользы другим — еда у него и впрямь получается очень вкусная. Многих бы порадовал. Так ли неправы были его родители?

— Пусть короткая жизнь, но своя, — упрямо возразил Фадан. — Подчиняясь, невозможно быть счастливым.

— Ой ли, — ухмыльнулся собеседник. — Возможно. И ты отлично об этом знаешь. И предки твои тоже про это знали, и подчинялись, и прекрасно жили. И не возомни ты себя невесть кем, ты бы тоже прожил весьма неплохую жизнь, в которой тебя ожидали бы радостные события… поверь, я знаю, про что говорю. Двое молодых, неиспорченных гермо — что может быть лучше для мужчины? Ты идиот, не познавший этой грани радости и, поверь, Фадан, если бы ты ее успел познать, ты бы не говорил таких вещей о покорности и свободе воли. Между прочим, в твоей воле было ускорить некоторые процессы, и в результате получать большое наслаждение от жизни… а ты? Что сделал ты?

— Это низко, — отрицательно покачал головой Фадан. — Все должно быть по закону, и…

— По закону! — собеседник расхохотался. — По закону, установленному в незапамятные времена мной, Фадан! Мной!!! Это ведь я установил, когда, что, и как можно, а что нельзя! Неужели ты не понимаешь, что априори подневолен, потому что ты уже подчиняешься мне, ты с рождения подчиняешься мне… и сейчас ты толкуешь о какой-то свободе воли? Ты?..

— Ты хочешь сказать, что, переспи я с Аквистом или Шини, я бы нарушил твой закон? — Фадан нахмурился. — Но ведь… ведь делать это до официального брака не принято, и… я как-то даже не думал…

— Вот именно! — собеседник хлопнул себя ладонью по бедру. — Именно, что не думал — потому что закон этот, установленный мною, хорош. Равно как и все другие. Этот закон ты понял, и радостно ему подчинился, ведь так? Но послушай: далеко не всем нужно понимание закона для подчинения.

— Радостного подчинения, — подсказал Фадан.

— Именно радостного. Понимание — не нужно. Например, взять паломников. Они не понимают, почему во время паломничества запрещено есть мясо или сладости, но они радостно подчиняются этому запрету.

— А, кстати, почему? — с любопытством спросил Фадан. — Всегда не понимал этого.

— Когда тело ослаблено, мне проще заглянуть внутрь духа, — пояснил собеседник. — А у паломников от отсутствия вредной сладкой еды только здоровье будет лучше.

— Ну, допустим, — осторожно согласился Фадан. — Но всё остальное! Та же медицина, например. Почему такая ненависть к врачам? Тоже закон, которому надо подчиняться, не думая?

— Медицина не нужна, — собеседник разом посерьезнел. — Вы должны умирать, а медицина в этом только мешает.

— Мы. Должны. Умирать, — со вкусом повторил Фадан. — Ну, конечно. Как же я про это забыл! Ведь это главный твой закон, основная твоя цель. Я прав?

— Должны, — кивнул собеседник в ответ. — И это действительно закон. Ты пожил сам, а потом ты должен освободить место для следующих поколений. Неужели тебе, Фадан, не жалко тех, кто идет следом за тобой? Они ведь тоже достойны жизни.

— Чтобы потом она кончилась… вот так? В твоей пасти? — прищурился Фадан.

— Почему пасти? — возмутился собеседник. — Ты пока что не представляешь себе, какое это блаженство для тех, кто уходит! Смерть души — это наивысшая радость и счастье, которое эта душа вообще способна испытать! Идущие на смерть идут на нее с радостью, уж это, поверь, я предусмотрел. Они отдают свои души мне совершенно добровольно.

— Потому что они не знают правды, — возразил Фадан. — Если бы знали…

— Если бы знали, шли бы еще охотнее.

— Чтобы стать топливом для чужой прожорливой глотки и чужой войны? — уточнил Фадан.

— Они не в состоянии этого понять. И потом, ты сам отлично знаешь — даже если ты выйдешь отсюда с этой информацией, тебя всё равно никто не станет слушать. Что такое слова полусумасшедшего ученого против слов десятков тысяч греванов по всему миру, против писаний, против учений, и против тех, кто с молоком матери впитал знание о том, что покорность и подчинение мне — это хорошо и правильно?