Нил Гейман - Сыновья Ананси

– Я ничего не отдаю. И не могу ничего обещать.

– Ты хочешь, чтобы он ушел, – сказала она. – Говори, мое время драгоценно. – Она сложила руки, глядя на него безумными глазами. – Я не боюсь Ананси.

Он вспомнил наставления миссис Данвидди.

– Хм, – сказал Толстяк Чарли. – Я не должен ничего обещать. И мне нужно потребовать нечто равноценное. В смысле, это же торг.

Женщина-Птица выглядела рассерженной, но кивнула.

– Я дам тебе нечто равноценное. Даю тебе слово. – Она накрыла его руку своей, будто действительно давала ему что-то, и сжала ее. – Теперь скажи это.

– Я отдаю вам потомков Ананси, – сказал Толстяк Чарли.

– Это хорошо, – сказал голос, и, сказав так, она – буквально – рассыпалась.

Там, где стояла женщина, образовалась птичья стая, и птицы, словно их спугнул ружейный выстрел, полетели во всех направлениях. Все небо заполнилось птицами, птиц было больше, чем Толстяк Чарли мог вообразить, коричневые и черные, летевшие кругами и по прямой, как огромное, больше, чем способен вместить разум, облако черного дыма, как туча мошкары – такая же большая, как сам мир.

– Так вы его прогоните? – заорал Толстяк Чарли, выкрикивая слова в темнеющее молочное небо. Птицы плыли и скользили по небу. Каждая изменила курс совсем немного, и лететь птицы не перестали, но вдруг Толстяк Чарли обнаружил, что с неба на него смотрит лицо, лицо из птиц. Очень большое.

Лицо произнесло его имя криками, клекотом и карканьем тысяч и тысяч и тысяч птиц, а губы размером с огромный дом складывали в небе слова.

А затем лицо растворилось в безумии и хаосе: птицы, из которых оно состояло, рухнули вниз с бледных небес, рухнули прямо на него. Он прикрыл лицо руками, пытаясь защититься.

Боль в щеке была неожиданной и резкой. На миг он подумал, что одна из птиц ранила его, оцарапав щеку клювом или когтями. А потом он понял, где находится.

– Не бейте меня! – сказал он. – Все в порядке. Не надо меня бить!

Пингвины на столе догорали; их головы и плечи исчезли, и пламя пожирало теперь бесформенные черно-белые капли, которые когда-то были животиками, а пингвиньи лапки вмерзли в бассейны черноватого свечного воска. Старухи не сводили с него глаз.

Мисс Ноулз плеснула ему в лицо стакан воды.

– И этого тоже не надо, – сказал он. – Я ведь уже здесь.

В комнату вошла миссис Данвидди. В руках она победоносно сжимала маленькую коричневую стеклянную бутылочку.

– Нюхательная соль! – объявила она. – Я знала, она где-то есть. Купила, ох, в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом. Не знаю даже, есть ли в ней еще прок.

Она всмотрелась в Толстяка Чарли и нахмурилась.

– Он проснулся. Кто его разбудил?

– Он не дышал, – сказала мисс Бустамонте. – Так что я шлепнула его по щеке.

– А я плеснула в него воды, – сказала мисс Ноулз, – что помогло ему проделать остаток пути.

– Мне не нужна нюхательная соль, – сказал Толстяк Чарли. – Я и так уже вымок, и мне больно.

Но миссис Данвидди старческими руками откупорила бутылочку и сунула ему под нос. Он, отстраняясь, сделал вдох и втянул в себя волну аммиака. Глаза наполнились слезами, будто ему только что двинули в нос. С подбородка капала вода.

– Вот так, – сказала миссис Данвидди. – Теперь лучше?

– Который час? – спросил Толстяк Чарли.

– Почти пять утра, – сказала миссис Хигглер, сделав большой глоток из своей гигантской кружки. – Мы все волновались. Рассказывай, что видел.

Толстяк Чарли попытался вспомнить. Не то чтобы переживания, как это бывает со снами, улетучились; но случившееся в последние несколько часов, казалось, относилось к кому-то еще, не к нему, а он связывался с этим человеком посредством не применявшейся до настоящего времени формы телепатии. В голове у него все смешалось, яркие и интенсивные цвета страны Оз претворялись в сепию реальности.

– Там были пещеры. Я просил о помощи. Множество животных. Животных, которые были людьми. Но никто из них не хотел помочь. Все боялись моего папочку. А потом одна сказала, что поможет.

– Сказала? – переспросила мисс Бустамонте.

– Одни из них были мужчинами, другие женщинами, – объяснил Толстяк Чарли. – Эта была женщиной.

– Ты знаешь, кто это? Крокодил? Гиена? Мышь?

Он пожал плечами.

– Я бы, может, и вспомнил, если бы меня не били и не плескали в меня водой. И если бы мне под нос не совали всякое. Это все вытесняет из головы.

– Ты помнишь, что я тебе говорила? – сказала миссис Данвидди. – Ничего не отдавай, только торгуйся.

– Да, – сказал он, немного гордясь собой. – Да. Там был Обезьяна, который хотел, чтобы я давал ему всякие штуки, но я сказал нет. Слушайте, мне бы выпить.

Миссис Бустамонте взяла со стола наполненный бокал.

– Мы подумали, что тебе не помешает выпить, так что пропустили херес через фильтр. Может, какие травки и остались, но ничего серьезного.

Руки, сжатые в кулаки, он держал на коленях. Он раскрыл правую ладонь, чтобы взять бокал у старушки, но вдруг замер и уставился на ладонь.

– Что? – спросила миссис Данвидди. – Что случилось?

В его ладони лежало черное, смятое, влажное от пота перо. И он вспомнил. Он вспомнил все.

– Это была Женщина-Птица, – сказал он.

Когда Толстяк Чарли прыгнул на пассажирское сиденье «универсала», небо уже посерело.

– В сон тянет? – спросила миссис Хигглер.

– Не особенно. Просто как-то странно.

– Куда тебя отвезти? Ко мне? В дом твоего отца? В мотель?

– Не знаю.

Она завела машину и неуверенно выехала на дорогу.

– Куда мы едем?

Она не ответила. Шумно отхлебнула кофе из своей мега-чашки. Затем сказала:

– Может, то, что мы сделали сегодня, к лучшему, а может, нет. Ведь семейные ссоры сподручнее разбирать в семейном кругу. Ты и твой брат. Вы слишком похожи. Вот поэтому, небось, и грызетесь.

– Я полагаю, в Вест-Индии существует странное обыкновение употреблять слово «похожи» в значении «не имеют ничего общего».

– Оставь свои английские шуточки! Я знаю, что говорю. Вы с ним одного поля ягоды. Помню, твой отец говорил: Келлиэнн, мои мальчики, они глупее, чем… в общем, неважно, что именно он говорил, смысл в том, что речь шла о вас обоих. – Тут ее поразила какая-то мысль. – Эй, а когда ты ходил туда, к старым богам, ты видел своего отца?

– Не думаю. Я бы запомнил.

Она кивнула и за всю дорогу не сказала больше ни слова.

Миссис Хигглер припарковала машину, и они вышли.

Был зябкий флоридский рассвет. Сад упокоения выглядел как в кино: по земле стелился туман, сбивавший фокус изображения. Миссис Хигглер отперла маленькую калитку, и они вошли.

На могиле отца раньше была лишь свежая земля, теперь же она поросла дерном, а в изголовье была установлена металлическая доска со встроенной металлической вазой, и в вазе стояла одинокая желтая шелковая роза.