Арехин в Арктике - Василий Павлович Щепетнёв
Все блистало чистотой, и в воздухе ещё слышался запах краски.
— После ремонта «Еруслана Лазаревич», не сомневайся. И ремонт был дорогой, английский. Денег не жалели. Кто ж наши деньги жалеть будет? — задал риторический вопрос Дикштейн. — Тут давеча крыса местная, норвежская, хотела по трапу на «Еруслана» взобраться. Подошла только — и опрометью улепетнула. Видно, испугалась чистоты.
Каюта была хороша. Не поспоришь. Две просторные комнаты, ванная, ковры, кожаные кресла, мебель — не стыдно помещику средней руки в кабинет. Или в лучшую гостиницу дореволюционной губернии. Дикштейн положил Арехинские вещи в уголок и собрался уходить, но Арехин остановил его:
— Нет, так не пойдет.
Достал из саквояжа стальную вместительную флягу «друг поручика», из буфета взял пару стаканов, разлил водку. Поровну, каждому косушку.
— С новосельем, Иван!
Дикштейн заколебался.
— Не положено вроде.
— Предрассудки. Это же норвежская, норвежскую можно. И вообще, мы во флоте, или где? — и подал пример.
— На флоте, — поправил Дикштейн, взял свой стакан и выпил водку в два глотка.
— Да… Крепка! Ну, я побежал.
Возражений не последовало.
Когда Дикштейн ушёл, Арехин прошелся по каюте. Для ледокольного судна комфорт неслыханный. Или, напротив, именно такими и должны быть настоящие ледоколы?
Он уселся в кожаное кресло — новенькое, совершенно не вытертое. От выпитого слегка кружилась голова, но в целом ощущение было приятное. Главное — исчезло чувство давление Гласа. Само-то давление, очень может быть, никуда не делось, но вот чувство давления алкоголь прогнал.
Арехин посидел минут пятнадцать. Потом почувствовал: «Еруслан Лазаревич» начинает двигаться.
Он вышел на палубу. На часах вечер, солнце где-то за облаками, но света оставалось предостаточно.
Буксир выводил «Лазаревича» на большую воду. На палубе оставались моряки, занятые делом, и он, единственный праздный человек на виду отдаляющегося Бергена.
И опять полоса дождя. Не дожидаясь окончания маневра, Арехин решил обследовать корабль. Но далеко в обследовании не продвинулся: повстречал Горностаева.
Тот выглядел утомленным.
— Как прошла погрузка? — спросил Арехин.
— Горе одно, а не погрузка. На «Вольном Янтаре» оказалась едва ли половина грузов, которые значились по документам. Остальное осталось в Риге… или вовсе существовало только на бумаге. Не одни мы ушлые. К тому же местные рабочие роптали, говорили что-то о дурных предзнаменованиях, о снах Хельги Лагерлеф, это, как я понял, местная колдунья, о сверхурочных. И как-то ловко у них и колдунья и сверхурочные в одну фразу укладываются. Раз по документам сорок тонн груза, плати за все сорок. Я бы не заплатил, но Птыцак велел всё делать быстро и без шума. Ладно, перегрузили в трюм. Смотришь — плакать хочется. Трюм-то большой, а груза чуть. Расплатились и за фиктивные тонны, и за ночные, и за северные, и за дождевые, и сверхурочные откуда-то набежали у них, видите ли, рабочий день в четыре часа заканчивается. В общем, рабочий класс Норвегии умеет отстаивать собственные интересы, им дашь палец — оттяпают руку. Будь в России хотя бы половина таких рабочих, сидел бы царь на троне по сей день.
Этот странный вывод свершился не в коридоре, а в каюте Арехина. Горностаев, в отличие от Дикштейна, раздумывать не стал, а махнул водку разом. Арехин воздержался, знаком показав, что уже.
— Вдобавок ко всему, они книгу у меня стащили, — продолжил тем временем профессор.
— Книгу? Какую?
— «Капитана Гаттераса». В черном кожаном переплете. Отличное довоенное издание, с иллюстрациями. Я её в карман плаща положил. Ушли грузчики — ещё на прощанье обниматься лезли, по плечам хлопали, камрадом величали, комунизмен ер гот и всё такое. Я и раскис. Ушли, я в карман — а книжки нет. Хорошо, что наличность вам проиграл, а то они бы и её оставили в Норвегии. Зачем им книжка на русском языке? Ворюги они, норвежцы.
— А груз?
— Груз-то я считал, да только если опись фиктивная, то и гарантий никаких. Хотя вряд ли на этот груз кто-либо позарится. Хотите — верьте, хотите, покажу, да и придётся показать, но только солонина у нас в бочках.
— Дело обыкновенное, где же ещё держать солонину, как не в бочках.
— А на бочках клеймо: «1916 г.» То ж и с рыбой. Даже подумать о том, чтобы открыть — и то страшно.
— А кухня ледокола?
— По договору, питание раздельное. Они готовят для себя, из своих продуктов, а мы — для себя. На еде сэкономить решили. Или просто забыли, что человеку нужно питаться.
— Это бывает.
— Но, знаете, я с утра ничего не ел. Четырнадцать часов прошло. И не хочется. То есть совершенно.
— Чувствуете себя как?
— Утомился слегка от бумажек, да и в трюме как-то того… не по себе. А вышел на палубу, или вот у вас сижу, волны в иллюминаторе — и опять свеж и бодр.
Действительно, профессор преобразился: в глазах блеск, на щеках румянец. Подобное бывает при туберкулезе. Или от порции водки.
Как человек воспитанный, засиживаться Горностаев не стал. Не наливают более — оно и не нужно. Восхитился обстановкой, простором, видом из иллюминатора и, пожелав приятных снов, удалился.
Спустя несколько минут пришел Шихов. По делу.
Птыцак передумал ждать до утра. Хочет видеть Арехина сейчас. Если, конечно, Арехин в состоянии дойти.
От водки Шихов отказался с негодованием: он-де движется к новой жизни и менее всего желает пройти мимо из-за минутной слабости.
— Глас не велит? — прямо спросил Арехин.
— Гласу до водки дела нет. И нет дела до тех, кто водку пьёт. Они ему чужды. Птыцак это ясно сказал.
— Ну, если Птыцак, тогда верю.
— Очень ему требуется ваша вера, — сварливо ответил Шихов. Видно, хочется ему водки, да добродетель не дозволяет.
Идти пришлось недалеко: каюта Птыцака располагалась напротив.
— Я вот подумал… Мало ли что. Вдруг на мину наскочим. Или со льдиной столкнёмся. Вы уж скажите координаты, что дал вам барон Врангель.
— Адмирал Колчак, — поправил Арехин нарочитую оговорку Птыцака.
— Пусть Колчак.
Арехин протянул листок блокнота с заранее написанными координатами.
— Так-так, — Птыцак раскрыл атлас. Не морскую карту, а географический атлас, рассчитанный на мечтателей с книгой: читаешь о путешествии того же Гаттераса и следишь по атласу. Похожие атласы выходили приложением к журналу «Вокруг Света».
Этот, впрочем, был посолиднее и поновее, берлинское издание прошлого года.
— Значит, к
