Станислав Гагарин - Вторжение

— Вам и про банку с гондоном известно? — удивился писатель.

— Мне известно все, — отрезал Сталин. — И про заигрывание с педерастами, с лесбиянками, прочими, понимаешь, извращенцами тоже… Нашли себе мучеников! Тьфу!

Вождь резко отворотился и в сердцах сплюнул в сторону.

— «Чем дальше — все хуже, хуже, все тягостней, все стальней, — проговорил Станислав Семенович, — и к счастью тропинка уже, и ужас уже на ней. И завтрашнее — безнадежность, сегодняшнее — невтерпеж; увы, я мечтатель прежний, за правду принявший ложь…»

— Хороший был поэт, — откликнулся Иосиф Виссарионович. — Непонятый, к сожалению, публикой, а нами, большевиками, вообще изъятый из употребления. Многого мы тогда не понимали, не ценили, увы… Разрушили… до основания, понимаешь, а затем… Вот именно — затем. Потом, когда-нибудь, значит.

— До сих пор толком не построили того, о чем мечтали, — заметил писатель.

— Кое-что мы, безусловно, свершили. Ладно, это беспредметный разговор, вам он, наверное, в зубах навяз. Мне тоже… Ведь мы, бывшие, и там, в Другом Мире, спорим. Еще как спорим!

Вождь помолчал немного.

— А стихи я тоже писал. И как будто бы неплохие. Первые посвящал маме, Екатерине Георгиевне, она у меня крестьянка из села Гамбареули, в девичестве Геладзе. Строгая, понимаешь, женщина… До сих пор побаиваюсь ее. Теряюсь, понимаешь, когда начинает выговаривать мне за мои промахи. Помню, привез ее в тридцатые годы в Москву, поразить думал, пусть почувствует, какого великого человека произвела на белый свет Екатерина Георгиевна. И что же она мне сказала? «Я мечтала, Иосиф, что сын мой вырастет скромным человеком…» Вот и все. Других слов для вождя всех времен и народов у нее, понимаешь, не нашлось.

— Теперь-то вы наверняка согласитесь с ее словами, — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Станислав Гагарин.

— Я и в те дни понимал, что мама абсолютно права, — проговорил со вздохом Иосиф Виссарионович. — Но тогда, понимаешь, обидно было. И еще упрекнула: очень ты русским хочешь быть, Иосиф. Ничего грузинского в доме не оставил, все искоренил, мои внуки родной язык не знают. Но почему ты считаешь, мама, говорю ей, что родной язык Василия и Светланы тот, на котором говоришь ты? У них, мол, и мать русская… Может быть, ты и прав, отвечает, но каково мне слышать, как Вася говорит сестре: раньше наш папа был грузином. Вы не считаете, молодой человек, что нам пора бы и поужинать. В самолете нас так и не покормили.

— Сейчас схожу и загляну в бэтээр, там возможно есть бортовой паек, — сказал писатель. — Только я вот что хотел спросить… Скоро сутки, как мы вместе, но демонического начала в вас не обнаружил. Нормальный вы человек, товарищ Сталин. Конечно, вы не тот кремлевский затворник, о котором знаем по бесчисленным теперь книгам, свидетельствам тех, кто знал того Сталина, документам и просто досужим вымыслам. Чему-то можно верить, другому — нет.

Сейчас налицо психологический парадокс. Я не могу вас отождествлять с тем вождем, тем более, теперь вы из трансцендентального, потустороннего мира, то есть, вы уже умерли, воскресли, приобрели сверхзнание и так далее. Но, видимо, не откажете мне в праве спросить… Какой был смысл в таких безграничных репрессиях, погубивших миллионы, десятки миллионов людей? Для чего столь вселенский масштаб?

— По условиям эксперимента, понимаешь, надо было довести испытания народа до предела, довести идею социализма до абсурда. Именно такому направлению были подчинены исповедуемые нами принципы.

— Позвольте! — вскричал Станислав Гагарин. — Вы произнесли слово эксперимент… Не означает ли ваша оговорка, что не только там, в вашем искусственном мире на Звезде Барнарда, но и здесь, на планете Земля, ставился чудовищный, изуверский опыт над многомиллионным народом? Может быть, и эти чересчур жестокие семьдесят лет суть коварная затея ломехузов?

Товарищ Сталин загадочно ухмыльнулся.

XVI. ИЗ СТАТЬИ «КАКАЯ ДЕМОКРАТИЯ НАМ НЕОБХОДИМА»

…Был ли сам Сталин жертвой того, что по его злой воле — его ли? — случилось? И да, и нет.

В житейском, обыденном смысле Сталин не пострадал, ибо сам находился на острие пирамиды. Правда, пострадали почти все его близкие — жена, старший сын, дочь, родственники «по закону», со стороны Алиллуевой. Или были отравлены идеями Сталина, как, например, младший сын, что в конечном итоге можно считать моральным ущербом для личности.

Сталин был абсолютно одинок.

Это может вынести далеко не каждый. Более того, человеку это вообще не под силу. А Сталин выносил… Ведь Лаврентия Павловича нельзя считать в таком раскладе исключением. При всей его близости к вождю, Берия был только слугою. Доверенным, правда, но лакеем.

Обладал ли Сталин сильным духом, железной волей?

На первый взгляд — безусловно обладал. Ведь сумел же он всех перехитрить, а потом уничтожить, удерживать единоличную власть более тридцати лет… Тогда, может быть, прав Троцкий, который назвал Сталина «хитрой посредственностью»? Видимо, и это не так. Скорее всего, посредственностью Сталин, конечно, не был. Как четко и лаконично заключил Александр Зиновьев — не путать с Григорием! — Троцкий суть заурядный мерзавец, а Сталин — эпоха.

Трагедия заключалась в том, что, во-первых, он был человеком не на своем месте, а во-вторых, пришельцем, возникшим со стороны, другими словами — иностранцем. Об этом со всей наглядностью свидетельствует и характеристика его деловых качеств, и характеристика исторического происхождения. Из последнего вытекает отношение к стране, которую он подмял под себя железной диктатурой личной власти, отношение к событиям, внутренним и внешним.

И злая ирония Истории, которая пишется на скрижалях конца Двадцатого века, состоит, увы, в том, что ныне на державном Олимпе мы имеем не одного, как в случае со Сталиным, а многих иностранцев.

Диктуя в Горках политическое завещание, Ленин подчеркивал: Сталин обладает определенными организаторскими качествами, которые отклишировались в опыте партийной работы. Но Сталин в отличие от Владимира Ильича никогда не был продуцитором, в хорошем, глубоком смысле этого слова. Любая государственная система обладает административными функциями. В этой сфере и на этом уровне Сталин чувствовал себя как рыба в воде, и Страну Советов он в конечном итоге заадминистрировал до тоталитарности, переходящей порою в гротескный и одновременно кровавый абсурд в традициях щедринского города Глупова.