Совок 12 (СИ) - Агарев Вадим
— Тогда бы вас всех тут разъяснили, генерал! — без злорадства вздохнул московский гость. — А так вроде бы по всему получается, что ты даже молодец! Смекаешь, Данков? Получается так, что все вокруг в говне, а ты и твоя милицейская контора, все вы в белом!
— И вот еще что, генерал, — Григорий Трофимович тихонько прихлопнул ладонями по вишнёвой полировке стола, — Ты свою мудрую оперскую голову насчет Корнеева не суши. Он тогда моё предложение уехать ко мне в Москву не принял, как не принял и орден, потому, что женщина его погибла. И он считает, что погибла она по его вине. Убили её. Всё из-за этого вашего мясокомбината, пропади он пропадом!
Севостьянов тяжело поднялся из-за стола. И теперь он уже смотрел на генерала Данкова нормальными человеческими глазами. Обычными глазами пожилого мужика, которые ничего, кроме грусти не выражали.
— Та женщина беременна была. Ты меня понимаешь, Данков?
— Так точно, понимаю, товарищ генерал-полковник! — без промедления вслед за важным москвичом вскочил милицейский, злясь на себя, что не смог пересилить рефлексы и ответить Севостьянову простыми человеческими словами, — Я вас хорошо понимаю, Григорий Трофимович! — тихо добавил он, убрав из глаз и с лица лишнее.
— Ну и хорошо! — удовлетворённо вздохнул страшный человек, который теперь уже не казался таким страшным. — Поблажек для лейтенанта Корнеева я не прошу и даже наоборот! Ты, генерал, держи его в ежовых рукавицах и спуску ему не давай! Парень он толковый, но плохо то, что ни в чем страха не чувствует. Ни перед кем и ни перед чем. А в нашей работе это до добра не доводит. Ладно, засиделся я у тебя, будь здоров, генерал Данков! — протянул цэковец руку начальнику УВД. — И знай, я тебя поддержу, когда будут принимать решение по вашей области!
Глава 18
И грустно думал дед-каратель,
Не пряча хмурого лица:
" Что за комиссия, Создатель,
Быть дедом этого юнца!"
Попаданец (Читатель-соавтор)
— Чего расселся, пошли! — не обращая внимания на вскочивших из-за своих столов разнополых данковских адептов, бросил мне на ходу полномочный представитель ЦК КП и СС.
Так как сидеть оставался только я и поскольку референт-телохранитель ожидал его стоя, обращался дед явно ко мне. Случайно это или нет, но никого из посторонних в приёмной в эту минуту не было.
Поднявшись с дивана и в два слова попрощавшись с обоими данковскими помощниками, я поспешил за дедом в коридор.
— Мы с молодым человеком по пути парой слов перекинемся, ты пока вперёд иди! — скомандовал Григорий Трофимович своему молчаливому кавалергарду и сбавил ход. Молчун оторвался на десяток шагов и продолжил сопровождение спецсубъекта уже в авангарде.
Трофимыч пёр как ледокол, ни на кого не обращая внимания. Вряд ли местные старшие офицеры знали, кто есть такой этот мощный старик. Но, тем не менее, все встречные-поперечные майоры, подполковники и даже немногочисленные полковники огибали нас с Севостьяновым по максимально возможной дуге. По-сиротски прижимаясь к стенам коридора. Видимо, я уже как-то пообвыкся и дисциплинирующего сановного флёра, исходящего от генерал-полковника уже не улавливал. Потому робости не испытывал, и должным образом не трепетал перед небожителем. А более опытные и чувствительные к невербальным проявлениям товарищи, воспринимали всё правильно. Ну и реагировали в соответствии с субординацией. А, в первейшую очередь, с инстинктом самосохранения. С профессиональной чуткостью ощущая своими позвоночниками цековское величие товарища Севостьянова.
— Серёжа, сынок, тебе чего спокойно-то не живётся? — не глядя ни на кого и без всякого стеснения ухватив меня за локоть, неприветливо зашипел дед, медленно шагая по бликующему паркету генеральского этажа, — Ты на хрена весь этот цирк с конями устроил? С орденом с этим? Тебе скучно живётся, Серёжа? Скажи мне, пожалуйста, вот зачем тебе понадобилось обком раком ставить⁈
Внутренне цепенея от злобно свистящего шепота, я мужественно смотрел вперёд. И на автомате шевелил ногами, стараясь соответствовать руководящей и направляющей поступи Центрального Комитета тех самых КП и СС. Интонации, с которыми мне задавались убийственно негромкие вопросы, сомнений не оставляли. И каких-то надежд тоже. Надежд, которые не слишком часто, но всë же питают упоëнно онанирующих юношей. Ибо товарищ из ЦК самой прогрессивной в мире, но от того не менее людоедской партии, в данный момент был в бешенстве. Но печальнее всего было то, что причиной агрессии заслуженного партийно-гэбэшного деятеля, на этот раз послужил не мировой империализм, с его подлой закулисой. А я. Простой милицейский лейтенант одного из райотделов провинциального города. Пусть и областного значения.
Ко всем прочим поводам для моей давно уже перманентной грусти добавился еще один. И это была ни много, ни мало, но лютая ненависть Григория Трофимовича Севостьянова. Несомненно, глыбы и, что еще более несомненно, матёрого человечища. С почти неограниченными репрессивными полномочиями.
Спустившись в холл первого этажа, мы подошли к постаменту с красными цветами под ним. В горшках и просто. На котором увесисто располагался шароголовый гипсовый бюст картавого сифилитика всех времён и народов. И не задержавшись у него, сдвинулись на пару шагов влево. Где вдоль стены стояли в ряд с десяток солидных и недешевых дермантиновых стульев. Как раз под портретами милицейских героев и передовиков службы. Уже ушедших от нас в райские кущи с закрытыми датами земного бытия. Были там и ныне еще здравствующие. Пока еще запах дедовского одеколона из данковского кабинета не выветрился, надо будет намекнуть местному генерал-майору, что в строю портретов не хватает еще одного. В ряду неупокоенных. Но это уже потом.
А пока московский экселенц тяжело опустился на один из этих стульев, указав мне рукой на ближайший с ним. Я покорно присел на самый краешек, уважительно сохраняя идеальную перпендикулярность спины. Очень уж мне хотелось хотя бы этой подчеркнутой скромностью образцового комсомольца как-то стабилизировать партийную психику генерал-полковника.
— Ты, Серёжа, своему Данкову спектакли устраивай, а мне не надо! — отвлеченно рассматривая постового на входе и снующих туда-сюда сотрудников, устало порекомендовал мне дед, — Тебе сейчас не нужно притворяться вежливым, я в неё, в эту твою воспитанность, всё равно никогда не поверю! Да имей же ты совесть в конце-то концов, Корнеев!! — не удержался и рявкнул дед, — Я слишком стар и к тому же достаточно неплохо тебя, поганца, изучил, уверяю тебя!
Поняв, что Станиславский из ГБ оказался гораздо прозорливее, нежели мною ожидалось, я смирился. Полностью и бесповоротно признав свою актёрскую несостоятельность. Смахнув с лица виноватое подобострастие и уже не стесняясь, устроился на скрипучем кожзаме поудобнее.
— Ты понимаешь, к чему может привести твоя авантюра, которую ты по своей недалëкой подростковой самонадеянности считаешь комбинацией? — бесцеремонно взяв меня за подбородок, дед властно повернул моё лицо к себе.
В эту самую секунду мне рефлекторно захотелось зажмуриться. Чтобы не видеть его пронзительно-серых глаз. Пронизывающих мои зрачки и сознание, как два длинных канцелярских шила. Глаз, способных разглядеть и распознать даже то, в чем мне не хотелось бы признаваться даже самому себе! А не то, что приличным людям. Никогда. Юноша, живущий в этой голове и всё еще обдумывающий жизнь свою, наверное, так бы и поступил. Но полковник, два с лишним года тянувший лямку на генеральской должности в гадюшнике, стыдливо именуемым Центральным аппаратом МВД Российской Федерации, этого себе позволить не мог. Потому что умом своим битым, но зело изощрённым, этот, так и не состоявшийся генерал, понимал о людях многое. И был почему-то уверен, что даже с таким, на секунду проявленным малодушием, сразу всё и закончится. Неформальная и от того еще более драгоценная дружба с рядом сидящим стариком, скорее всего, тогда прервётся. Ровно потому, что дед, как всякий стоящий во главе пищевой цепочки хищник, дружит только с тем, кого считает себе равным. Ну, или способным стать таковым, пусть и не в самой ближайшей перспективе. Пусть, когда-нибудь… А другими он буднично повелевает, считая их расходным материалом. На тех этажах, где он обитает, по-другому быть не может. Уж кто-кто, а я-то это знаю и помню незыблемо! Как размер лидкиного лифчика. Единица — вздор, единица — ноль… Тут захочешь, но хрен забудешь!
